— Ну, любезный Владимир Львович, — сказал, обращаясь к Бурцеву, генерал Алексеев, когда они в компании Романова и Колдевея уже сидели за завтраком, — знаете ли вы из ваших полицейских источников что-нибудь большее, нежели написано в газетах?
— Очень немного, — сказал Бурцев, — наверное, гораздо меньше, чем Олег Константинович.
— Про само убийство я не знаю почти ничего, хотя могу предположить, что Пуришкевич был убит пулеметной очередью с полицейского цеппелина, — сказал Романов. — Поэтому к нему и не подпустили репортеров.
— Именно так, — кивнул Бурцев. — Департамент полиции похож на растревоженный улей. Шутка ли: полицией убит член Государственной Думы, и вряд ли это удастся долго скрывать. В Таврическом наверняка потребуют парламентского расследования и, когда они увидят тело, все станет ясно как божий день. Департамент, конечно, тут же запросил график и маршруты патрулирования всех цеппелинов. Так вот: ни один цеппелин не пролетал над этим местом в течение получаса до и после предполагаемого времени убийства. И не было ни одного рапорта о применении экипажами цеппелинов оружия. Но откуда вы, Олег Константинович, знаете про цеппелин?
Романов отложил приборы и рассказал, как встретил в прошлую холодную ночь Пуришкевича на мосту, как тот, взвизгивая и хватая ртом снежинки, рассказывал ему про машины «Ваал Хаммон» и про газ и как вслед за ним, убегающим, от гиперболоидной башни полетели цеппелины.
И как будто в подтверждение его слов яркий луч прожектора с гиперболоидной башни, пробившись сквозь снег над Невой, дворцом и площадью, ударил в окна столовой. Генерал Алексеев вскочил из-за стола и — он шел прямо, но так, будто в любой момент, заслышав свист пуль, готов был пригнуться, — подошел к небольшому латунному рычагу в проеме между окнами. Бронеставни с шипением выехали из стен, плотно войдя в прорезиненные пазы рам, защищая столовую и от пуль, и от газов.
Сидевшие за столом переглянулись.
— Удобная вещь, — оценил Бурцев.
— В войну делали, — ответил генерал, — когда немцы Ригу взяли и начались налеты.
Как ни в чем не бывало, он вернулся за стол.
— Про нехватку газа в бедных домах и про то, что люди, особенно дети, гибнут, я читал в донесениях Охранного отделения, — сказал Бурцев, — но «Ваал-Хаммон» — это что-то новенькое. Полагаю, мне несложно будет узнать в управе, кто заключил договор на обустройство города машинами именно этой марки, но что нам это даст?
— Ничего вам это не даст.
Это сказал Роберт Колдевей. Все повернулись к нему.
— Вы говорите по-русски? — выразил общий вопрос Алексеев.
— Мои родители из остзейских немцев, — сказал Колдевей, — поэтому русский для меня является как бы родным. Извините, с моей стороны невежливо было скрывать, что я вас понимаю, но сначала я не вполне доверял вам, а потом было уже поздно.
Бурцев удивленно посмотрел на Алексеева и Романова, поражаясь тому, как они оказались столь беспечны, что не проверили биографию своего гостя.
— Что ж, любезный Роберт… а как вас по отчеству, уж если мы говорим по-русски… — начал генерал Алексеев.
— Христофорович, — подсказал Колдевей.
— Роберт Христофорович, у вас, кажется, есть свое мнение относительно истории, описанной Олегом Константиновичем?
— Есть. Когда во время войны во Франции мы установили пушку, Трубу кайзера Вильгельма, и начали наши испытания с машиной — о чем вам, как я слышал, рассказывал Олег Константинович, наш штаб мы замаскировали под госпиталь. Мы думали, что так проще будет, не вызывая подозрений, привозить и увозить мертвые тела для опытов. И как-то ночью мы были разбужены выстрелами: стреляла наша охрана, не пуская прорывавшуюся на двор телегу французского крестьянина. Мы выскочили. В телеге лежали обгоревшие люди. В основном уже мертвые, но некоторые еще стонали. Я плохо говорю по-французски, но крестьянин объяснял, что он — из деревни Баль де Хамон, ночью в деревне был страшный пожар, и вот, он привез тех, кто еще жив, в наш госпиталь. Он, конечно, понимает, что мы — немцы и можем отказаться лечить французов, но он взывает к нашему милосердию. Никого лечить мы, конечно, не могли. Мы бы отправили его в настоящий госпиталь, но было поздно. Последний живой человек — маленькая девочка — умерла на наших руках. Мы пообещали крестьянину, что похороним этих людей, и он ушел, оставив нам телегу. Меня, как вы понимаете, заинтересовало название деревни. Наутро я отправил переводчика к местным жителям — так вот, ни один из них о месте под названием Баль де Хамон никогда не слышал. Я исследовал карту всей провинции — не было ни деревни, ни города с таким названием. Я уверен, если вы будете справляться у себя в магистрате, вам скажут, что никто никогда у такого завода ничего не покупал.
— Но ведь машины общества «Вааль-Хаммон» существуют, они материальны, — возразил Романов.
— Так и обгоревшие люди, которых мы похоронили на следующий день, тоже были вполне материальны.
— И что все это, по-вашему, значит? — спросил Алексеев.
— Это значит, что не мы используем древнего Мардука, а Мардук использует нас. Мы разбудили это божество, и теперь оно само себе устраивает жертвоприношения.
— Но, если я правильно помню, — сказал генерал Алексеев, — Ваал Хаммону поклонялись и приносили в жертву детей в Карфагене. А Мардук — это Вавилон, другое время и другое место.
— Вы правильно помните, — кивнул Колдевей, — Ваал, или Баал, почитался у шумер, потом его культ процветал в Вавилонии, оттуда перешел в Финикию, а потом финикийцы разнесли его по всему Средиземноморью, в частности — в основанную ими колонию Карфаген. Баал — это название бога в семитских языках. Мардук — это Баал. Его почитание видоизменялось, но не угасало. Ваши генералы, забравшие раскопанную нами машину, вероятно, преуспели, пойдя по нашим стопам. Они вслед за нами попытались использовать силу вавилонского бога, чтобы управлять мертвыми.
Но ни мы, ни вы не поняли одного. Это обман, ловушка. Сама по себе машина не управляет никакими мертвыми телами и не может ими управлять. Она просто возносит молитвы Мардуку и тем вызывает его к жизни. Его жрецы умышленно оставили рядом с машиной клинописные таблички, чтобы прельстить нас возможностью создавать людей и управлять ими, — а на самом деле единственное, что мы делаем, это молимся Мардуку. Который, чтобы мы не прекращали укреплять его силы, своею волей заставляет мертвецов повиноваться нашим приказам. Мы думаем, что уподобились богам. На самом деле мы — игрушки в руках бога. Каждый день Мардук становится сильнее. И уже сам назначает себе жертвоприношения.
XXXIV
Не богом с заплетенной в косички бородой — дымом заводских кирпичных труб и гулом механизмов явился Мардук в Петроград. Вращались барабаны молитвенной машины, питая его силы, и стучали паровые машины Путиловского завода, и покрытые заклепками, как жабы бородавками, росли в его эллингах будущие цеппелины, и окруженный внушенным ему страхом в своих царскосельских покоях метался император Николай, пытаясь откупиться от страха ассигнованиями на постройку цеппелинов. Но ассигнований не хватало, и страх тонкими ручейками наполнял Александровский дворец, проникая под двери, неплотно закрытые Питиримом. И в ответ на этот страх еще сильнее стучали паровые машины, еще больше людей, выходя из лаборатории А-237, вставали за штурвалы цеппелинов, еще больше забирали они газа из промерзших петроградских домов, и еще больше детей поглощали в темных сырых подвалах машины несуществующего французского общества «Ваал-Хаммон».
