Что-то случилось. Как будто дрогнула земля, хотя она не дрожала. Было невозможно понять, что именно. Это чувствовалось, это было как запах в воздухе.
— Братцы, — сказал государь, и ветер понес его слова над площадью, эхом отражая их от воронки Главного штаба. Он не думал, как ему обращаться к народу. «Братцы» родилось само — так он обращался к солдатам, которых отправлял на фронт.
— Братцы, — повторил государь, — когда вам стало трудно и голодно, вы пришли ко мне. Мой священный долг перед Господом — быть вам, всему моему народу отцом. А разве отец может отвернуться от своих детей?
Он говорил, не глядя вниз, в толпу. Он почти знал, что увидит внизу: головы, замотанные тряпками. А что под ними? Об этом нельзя было думать, иначе ужас впивался в горло. Он смотрел вдаль — туда, где за колонной, из-под арки Главного штаба, против петроградских правил линейности изгибаясь, шла Большая Морская улица. В ней тоже стояла толпа, но лиц хотя бы было не видно.
— И как отец простирает свои руки к чадам, так и я простираю их к вам, — говорил государь.
Теперь он смотрел вверх — туда, где зависли цеппелины. Чтобы не мешать друг другу, они заняли разную высоту, разбили площадь на сектора, и каждый следил за своим. Они висели так низко, что государь даже различал ряды заклепок на пулеметных спонсонах их гондол. Эти стройные ряды внушали спокойствие: невозможно было представить, чтобы такая машина, над которой трудились лучшие инженеры империи, вдруг подвела.
— Но как объять необъятное и утереть столько слез, как утешить всех вдов, накормить всех сирот, как протянуть руку помощи всем, кто в ней нуждается? — продолжал государь.
И вдруг он понял: что-то случилось. Как будто дрогнула земля, хотя она не дрожала. Было невозможно понять, что именно. Это чувствовалось, это было как запах в воздухе. Император опустил глаза.
Сбылась мечта рядового Землянского полка Миши Долгоногова. Он увидел глаза своего государя. На холодной площади, в толпе, прямо под балконом Зимнего дворца, он стоял, задрав голову, и государь посмотрел на него. Именно на него.
Сейчас он скажет: «Миша, мой славный солдат, я вижу: ты замерз. Приходи в мой дворец — там тепло, и для всех вас готово угощение».
Миша начал разматывать платок на лице. Он хотел показать государю, что достоин этих слов. Страшным было лицо: в щеке прожженная газом незаживающая дырка, зубы просвечивали сквозь нее, и вместо рта как будто прорезь в коже, без губ.
Как утопающий оглядывается на растущий у берега куст, Николай поднял глаза на цеппелины. Спокойные и уверенные секунду назад, хладнокровно глядевшие на толпу через оптические прицелы своих пулеметов, теперь они обезумели. Словно бы их экипажи вдруг разом умерли или, наоборот, пустились в экстатический танец, не снимая рук со штурвалов. Они метались по небу, сталкиваясь друг с другом. Один развернуло, его двигатели перестали противостоять ветру, и он сорвался с места, как корабль, у которого в шторм оторвало швартовый. Другой вдруг стал набирать высоту и ударился о третий. Куски мятой алюминиевой обшивки баллона полетели вниз. Раздались хлопки газогенерационных патронов.
— Стреляйте! — завопил государь, бросаясь внутрь дворца. — Стреляйте, стреляйте же!
Николай Николаевич, стоявший в числе прочей свиты за спиной государя перед выходом на балкон, тут же поднял трубку телефона, который держал рядом с ним адъютант, словно только и ждал этого момента, все приготовив заранее.
— Вперед, — скомандовал в трубку Николай Николаевич. Кованые ворота Зимнего дворца, завешенные изнутри трехцветным флагом, чтобы через них ничего не было видно, разом распахнулись. Повзводно, по трое в ряд, со двора выезжали французские танки «Renault» и тут же, расходясь веером, врезались в толпу. Люди стояли настолько плотно, что не нужно было даже стрелять из пулеметов и пушек: как колосья под косой, они валились под высоко задранные гусеницы танков.
Если бы государь остался на балконе, он бы мог увидеть, как физически ужас волной прокатывается по людскому морю. Когда первые ряды уже раздавлены танками, а задние все еще стоят, ничего не понимая. И ряд за рядом, от первого к последнему, перекатывается по ним паника. Когда, наконец, осознание чего-то страшного дошло и до последних, люди бросились бежать — на Мойку, Большую Морскую и по Адмиралтейскому проспекту — к Гороховой и Дворцовому мосту. Но оттуда на них с гиканьем, заглушавшим даже вопли ужаса и смерти, вертя над головой шашками, летели выехавшие из ворот Адмиралтейства казаки.
XLI
Фонарик потух, и Олег Константинович на ощупь пошел по узкому лазу, который вывел его обратно в контору городского питомника. Уже три года, с тех пор как после Германской войны он ушел из кавалерии в воздухоплавание, ему не приходилось так орудовать шашкой, и рука немного заболела. Но это была приятная боль. Подтянувшись, он поднялся из подпола и вышел на улицу, оставив все двери открытыми. Да и какое это теперь имело значение?
Он не сразу осознал, что произошло. Но город был другим. И, лишь сделав несколько шагов по панели в сторону Биржевого моста, князь понял: кончился ветер. Ветра больше не было. Князь сорвал шапку. Ему хотелось расстегнуть бекешу, крючки высокого воротника кителя, открыть рот, расставить руки и вдохнуть полной грудью. Потом упасть на землю, прямо здесь, и смотреть, как с неба неспешно и плавно, будто танцуя, падают снежинки. И все остальные прохожие наверняка испытывали такие же желания. Он оглянулся. Но никого не было. Видно, люди еще не знали, что кончился ветер, и по-прежнему прятались в домах, заткнув подушками окна.
А потом князь почувствовал этот запах. Запах крови или смерти, он не знал, чего точно. Такой бывает, когда в одном месте лежат тысячи убитых. Он это видел однажды, когда сразу после союзнической бомбардировки Берлина в него вошли русские войска.
Князь сразу все понял. Со всех ног он бросился ко дворцу. Уже на мосту навстречу ему стали попадаться люди. Окровавленные, они шли поодиночке или вели раненых товарищей. Ни злобы, ни ярости — свесив головы, будто побитые собаки. Но на него, офицера, исподтишка бросали взгляды, полные ненависти.
Олег Константинович побежал к площади. За мостом, на том берегу начиналось месиво из раздавленных танками людей и их грязной серой одежды. Князь пошел прямо по нему. Оно было вязкое, как болото, и пар от еще теплой крови туманом поднимался на полсажени вверх. Князь закашлялся.
Почти не было целых лиц в этом месиве. Никаких мыслей — ни как это случилось, ни есть ли его в том вина, ни что теперь будет — не было в его голове. Он всматривался в перемазанные кровью лица, с которых в давке посрывало платки. Вот знакомое — черные курчавые волосы, тонкие черты, уже нет таких запоминающихся круглых очков, выбиты пулями глаз и зубы, но все равно узнаваем: поэт Михаил Зенкевич был вместе с рабочими, решив, видимо, что они идут в царствие машин. Вот Надя, единственная женщина в коммуне, она пришла со своими товарищами. Слава богу, ее лицо осталось нетронутым. Она все так же красива и совсем не изменилась за эти годы. Князь знал, что встретит ее в Петрограде.
