Я смотрю на свою руку, такой совершенный безукоризненный инструмент, и думаю, каково будет без нее? Мне очень страшно. Стать калекой… Может, лучше было бы — сразу в сердце…
«Держись, — говорю я себе. — У тебя есть левая рука, которой ты тоже владеешь неплохо. А на правую можно щит приспособить. Или крюк приделать. Будешь левша, как Ренди».
Кстати, что там Ренди? Сидит. Должно быть, крепко его зацепили. Надо помочь парню. Ходить-то я могу.
За спиной грохот, страшные вопли… Но центр сражения отдалился еще метров на десять — наши теснят. Кто бы сомневался… На траве лежат окровавленные тела.
А что там — конница? Тоже увязли. Парни Уббы остановили их.
Ладно, хорош топтаться на месте. Сейчас адреналин окончательно схлынет, и мне станет худо. Надо торопиться.
Я перекидываю на спину щит и направляюсь к Ренди.
Тот смотрит на стрелу, торчащую из моей руки. Кровь почти не идет: стрела закупорила рану.
— Да, — говорю я, — протягивая ему левую руку. — Хорош яйца высиживать. Цепляйся, поднимайся и пошли. Тебе уже не впервой.
Панические мысли отходят на второй рубеж. Я снова командир. А командиру следует являть образец мужества, воли и здорового пофигизма. Тем более — вожду викингов. Хёвдинг может плакать от избытка чувств, но боль физическая ему по фиг. Равно как и смерть. «Один, я иду!» И прямиком в Валхаллу. А тут какая-то рука…
Нет, все же я неполноценный викинг. Мысль о том, что могу остаться без правой руки, меня жутко угнетает. Но — держать лицо. Ренди Черному сейчас похуже, чем мне, это факт. Стрела торчит у него из сапога. Ему очень больно. Но — терпит.
— Руку давай!
Парень цепляется за меня, встает, и мы ковыляем в тыл. Ренди прыгает на одной ноге. Я время от времени оглядываюсь: мало ли? Вдруг англичане прорвались? Или конница решила совершить обходной маневр. Но всё ровно. Только вопли — громче. Особенно громко кричат раненые лошади…
И бредут по полю в тыл такие подранки, как мы.
У отца Бернара мы — первые.
Он бегло осматривает меня, потом Ренди… И хмурится.
— Давай-ка, хёвдинг, я начну с тебя, — говорит он. — Пальцами пошевели.
Шевелю. Больно.
— Отлично! — радуется монах. — Жилы целы, кость не задело. Дырка в мясе. И — навылет, выковыривать не надо. Пустяки.
Кому пустяки, а кому — гангрена.
— Ты куда? — удивляется француз.
— Сейчас вернусь.
Где-то у нас в «багаже» есть зимнее пиво. Оно, конечно, не водка — градусов двадцать, но лучше, чем ничего.
Возвращаюсь с баклажкой.
— Ага, — одобряет монах. — Это правильно. — Ренди тоже дай.
Даю. Парень присасывается к емкости и выдувает чуть ли не пол-литра. Развезет наверняка. И хорошо. Наркоз.
Мне наркоз не нужен. Страх — мой наркоз.
— Сам что не выпил? — интересуется монах.
— Обойдусь.
— Тогда давай руку.
Бернар обламывает стрелу и ловко выдергивает наконечник. Резкая боль, которая тут же слабеет. Набил руку лекарь.
А отец Бернар тем временем закатывает рукав моей куртки, а затем — рубахи. Я бы просто разрезал, но здесь не принято портить хорошие вещи. Это мясо зарастет, а за куртками такого свойства не замечено.
Кровь из дырок течет довольно бодро.
— Не останавливай, — велит лекарь. — Пусть испорченная кровь вытечет.
О микробах здесь понятия не имеют. Правила диктует не наука, а практика. Но идея верная. Кровь вымоет грязь. Но у меня есть средство получше.
Бернар перетягивает мою руку повыше локтя. Кровь практически сразу останавливается.
Монах засовывает в рану что-то типа тупых ножниц (больно, блин!), изучает внутренность, хмыкает позитивно.
— Чистая, — сообщает он. И поясняет для меня: — Бывает, кусок рубахи внутрь попадет или от стрелы что отщепится.
И отходит за снадобьями.
А я применяю свое снадобье.
Лью зимнее пиво прямо в отверстие.
Вот это реально больно! Я рычу, но терплю. И — новая порция. И еще разок. Только бы не вырубиться… А так я готов хоть кипящее масло залить, если поможет.
— Ты что творишь?
Отец Бернар вернулся.
— Промываю! — шиплю я сквозь зубы.
Давай, алкоголь, жги, сука! Выжигай на хрен всю поганую микрофлору и фауну! Чем больнее, тем лучше!
— Вы, норманы, слабоумные! — ругается монах. — Это, — кивок на баклажку, — пьют! Этим, — он поднимает склянку с какой-то дрянью, — промывают раны! Сядь на землю. Дай сюда! — Он хватает меня за руку и вливает в дырку порцию вонючей смеси.
Вы думали, двадцатипроцентный спирт в рану — это больно? Тогда вы не знаете, что такое «больно»!
Я едва не вырубился… но на меня вдруг накатило что-то… знакомое?
Боль не прошла. Она отодвинулась куда-то в неважное место. Здравствуй, Белый Брат!
Мой Волк развалился на травке и улыбался, высунув длинный язык. Еще и издевается!
— Ты как? — донесся до меня голос отца Бернара. Будто сквозь слой ваты.
— Нормально, — отвечаю я.
Монах работает. Берет здоровенную иглу, продевает в ушко хвостик скрученного жгута, густо смазанного похожей на деготь субстанцией. Потом сует иглу в рану, пропихивает, вытягивает наружу, обрезав хвостик и оставив жгут внутри. Удовлетворенно хмыкает и отправляется за бинтами.
Белый Волк поднимается, зевает, подходит ко мне и, пару раз лизнув раненую руку языком, пропадает.
Волк ушел, и боль тут же вцепилась в мою конечность. Но эту боль я уже мог терпеть без проблем. То есть не падая в обморок.
Монах забинтовал рану.
— А ты крепок, хёвдинг, — похвалил он. — Никогда не мог понять, как вы, язычники, можете собственные кишки на столб наматывать. Нам-то Вера истинная сил придает…
— Если ты закончил со мной, монах, — перебил я отца Бернара, — то займись, пожалуйста, Ренди.
— Займусь. Ты как, силы остались?
— Есть немного.
— Тогда помоги мне. Боюсь, паренек будет не так терпелив, как ты. А рана у него скверная. Придется подержать.
Рана действительно оказалась скверная. Стрела задробила кость, и вдобавок в ране оказались ошметки носка. И осколки, и нитки следовало достать, но Ренди был против. Отец Бернар только и успел, что выдернуть стрелу и снять сапог, как боль пересилила алкоголь и плохо соображающий Ренди начал отчаянно отбиваться.
А парень он здоровенный, так что зафиксировать его одной рукой у меня никак не получалось. Тем более что и сам я был не в лучшей форме.
