— Тоже перевертыш?
— Нет, он гетеросексуал.
— Значит, там были и обычные мужики?
— Девушки, перевертыши, обычные. — Она хихикнула.
— А Тони кто?
— Обычный. Я сначала решила, что он садовник, или сантехник, или еще кто-то в этом роде. Пришел починить унитаз.
— На нем была форма?
— Он был неряшливый, — произнесла Таша таким тоном, будто это было преступление. — Мятые брюки, рубашка с надписью «Алоха». Как быдло.
— А как ты попала на эту вечеринку?
— Меня одна девушка пригласила. Германия, единственное имя, которое я знаю. Из приличной семьи, белая, несколько месяцев назад вернулась домой. Рассказывала, что у ее папочки две жены в Юте и мачеха ее хорошо приняла, а вот другая мать…
— Сколько всего народу было на вечеринке?
— Тридцать? Пятьдесят? Народу полон дом. Девушки зажигают, перевертыши напоминают сборище старушек, гетеросексуалы пытаются определить, что делать.
— Чей это был дом?
— Так и не выяснила.
— Как ты подцепила Тони?
— Он грустил.
— И…
— Все веселились, а он сидел и жаловался одному из перевертышей. Этот урод послушал его немного, потом встал и ушел, оставив Тони одного. Он выглядел таким печальным. Я девушка жалостливая, вот и села с беднягой рядом. Он начал жаловаться мне, мы пошли погулять. Дошли до дороги, но услышали койотов. Я испугалась, и мы вернулись.
— А в Фонтане что, не было койотов? — поинтересовался Майло.
— Полным-полно, потому я и испугалась, сэр. Я видела, что они делали с курами.
— Тони жаловался по поводу…
— Я уже говорила, сэр. Насчет бабок. Он когда-то жил в хорошем месте, затем из-за дисков в спине не смог работать, а его мать отказалась ему помогать, обозвала бездельником.
— Он говорил все это другому перевертышу?
— Я слышала слово «деньги», прежде чем села. При этом слове у меня всегда ушки на макушке. Пока мы гуляли, Тони все жаловался на мать, что она плохо с ним обращается. Сказал, что она выдернула половик из-под его ног, а ведь он ее единственный ребенок; зачем она так поступила?
— Он злился?
— Больше грустил. Даже был подавлен. Я сказала, что ему стоит попить прозак или еще что-нибудь. Он не ответил.
— А когда Тони жаловался тому перевертышу, как тебе показалось, он его слушал?
— Я думаю… да, он смотрел прямо на Тони, кивал, вроде как хотел сказать: «Я слышу тебя, брат», Затем вдруг встал, вроде как с него хватило.
— Надоело?
— Нет-нет, скорее… опечалился.
— Опиши мне этого перевертыша.
— Больше, чем Тони. Но не такой большой, как вы, сэр.
— Грузный?
— В такой одежке трудно сказать. Он нарядился в твид, а ведь погода была теплой. Похож на этих… старух в кино. Чулки со швом сзади.
— Сколько лет?
— Со всем этим макияжем и седым париком трудно сказать. Может, тридцать, а может, пятьдесят. Многие из них так наряжаются, вроде как «Приди к мамочке». Знаете, как еда для удовольствия. Как будто иметь бабушку, которая не бреет ноги и личиком похожа на крышку от унитаза, может доставить тебе удовольствие… Куда это мы заехали? Никогда так далеко не была.
Мы проехали всего две мили от того места, где ее подобрали.
Когда мы приблизились к Родни, Майло предложил:
— Напарник, почему бы тебе не повернуть?
Я проехал мимо дома, где жил Тони Манкузи. Майло наблюдал за лицом Таши, которая делала вид, что заснула.
Свернув на Сансет, я сказал:
— Довольно забавно, Таша. Получается, Тони жаловался на мать мужику, который пытался выглядеть как мать.
— Надо же, — сказала Таша, — а я и не подумала об этом.
Майло спросил:
— Как звали того мужика?
— Если бы знала, обязательно сказала бы, сэр, честно.
— Крупный, от тридцати до пятидесяти. Еще какие-нибудь детали?
— Уродливый, сэр. Одутловатое лицо, красный блестящий нос, как будто он пил денно и нощно, и… да, вот еще что — очки. Розовые пластмассовые очки с фальшивыми камнями. Идиотские очки… да, еще маникюр — ногти покрашены бесцветным лаком.
— Цвет глаз?
— Не знаю, сэр. Давно это было, только я и помню, что тип был уродливым. Причем специально, понимаете? Парик — как половая тряпка, обвисший и старый твидовый костюм с зеленой оторочкой. — Она сделала вид, что ее тошнит. — А туфли такие, что он мог залезть в грязь и никто бы не заметил разницы. Как будто шарф мог все компенсировать.
— На нем был шарф? — насторожился Майло.
— Единственная красивая вещь во всем его онсембле, — насмешливо протянула проститутка. — Алый, дивный, от Луи Вуиттона. Жаль, что он пропадал зазря…
Все время, пока я ехал через Восточный Голливуд к Силвер-лейк и Эхо-парку, Майло пытался вытащить из Таши побольше подробностей о человеке, которому исповедовался Тони Манкузи. Безуспешно.
— Вот фотография мужчины, которого мы знаем, — сказал мой друг.
— Мохнатый медведь, — заметила Таша, взглянув на снимок.
— Мог он быть тем перевертышем?
— Обстригите его, тогда, возможно, я смогу сказать.
— Постарайся не обращать внимания на волосы.
— Простите, сэр, я стараюсь быть честной. Слишком пышная прическа.
— У тебя создалось впечатление, что Тони и Твид знали друг друга раньше, до вечеринки?
— Твид, ага, самое подходящее для него имя! Никогда не видела ни его, ни Тони раньше. И после я этого типа тоже не видела. Больше туда на вечеринки я не ходила, потому что милый старый юрист мне не велел. Хотел, чтобы я была только с ним, когда он в городе. Подкрепил свою просьбу бабками и до сих пор это делает.
— Но ты все равно находишь время для Тони?
— Плохо иметь слишком много свободного времени, сэр.
— Что заводит Тони?
— Жалость.
— К себе?
— И к себе тоже, сэр, но я имею в виду извинения.
— За что?
— А за все, — усмехнулась Таша. — Например, за то, что отнимает у меня время. Представляете, приходит за тем, что ему хочется, получает это, а потом начинает хмуриться, говорить, что он не должен был это делать и что на самом деле он не такой.
— Отрицает, что он гей?
— Сам Тони не считает себя геем. Если вы его так назовете, он начинает злиться. Он полагает, что я ему нравлюсь, потому что я девушка, а он любит только девушек. Многие из них такие — хотят и рыбку съесть, и сами понимаете что. — Она засмеялась.
