— Верно, — процедил Персефоний.
— Сами понимаете, обсуждать что-либо здесь и сейчас не представляется возможным, так что назовите место и время, когда мы обговорим условия встречи наших с вами товарищей.
— Сегодня в десять вечера в «Закутке», — сказал Персефоний.
— Лучше в полночь, — возразил сверхнигилист. — И не в самом заведении, а в подворотне по правую руку от входа. Там, по крайней мере, точно не будет посторонних глаз и ушей. Если, конечно, сия ажиотация вас не радует…
— Не более чем вас, любезный.
Юноша усмехнулся:
— Персонально меня радует все, что служит хоть какой-то встряской для вашего заплывшего жиром общества. Но ради товарища готов поиграть в конспирацию, хотя и считаю своим долгом прямо заявить, что общественное мнение презираю до глубины мозга — предпочитаю выражаться именно так, ибо в существование души не верю…
— Итак, насчет времени и места мы условились. А теперь настойчиво рекомендую вам не привлекать всеобщего внимания и… унести отсюда пучины своего мозга как можно скорее.
Юнец, хоть и видно было, что за словом в карман лезть не привык, тут срезался, ушел, пробормотав нечто невнятное. Однако никакого удовольствия Персефонию это не доставило. Как прикажете с таким секундантом дело иметь? Он, пожалуй, вместо того чтобы объяснить, еще больше все запутает.
Лишнюю каплю яда в душу упыря уронил его сородич. Старейшина ночных племен, почтенный кровосос утонченно-изящной наружности, как и другие, сперва попросил показать ему альбом, поговорил о живописи, в которой в отличие от Персефония разбирался великолепно, а потом вдруг сказал:
— Я получаю о вас самые лестные отзывы, юноша, и меня это несказанно радует. Похоже, вы твердо встали на путь исправления. Будьте же бдительны: сейчас так легко оступиться, совершить опрометчивый поступок, ввязаться в сомнительную историю… Если подобный искус и вправду существует, доверьтесь мне, мой юный друг, и я помогу вам всем, чем смогу… Ах, я по глазам вижу, вам есть что сказать мне.
— Конечно! — бодро ответил Персефоний. — Я просто не могу молчать, так сильно хочется выразить вам благодарность, почтенный, за вашу заботу обо мне.
Когда Персефоний сидел в каталажке, старый пень палец о палец не ударил, чтобы как-нибудь облегчить его участь (помнится, только глянул через решетку и сказал околоточному: «Этот не из наших, разбирайтесь сами»), но, кажется, издевки в голосе «юного друга» не уловил. Снисходительно улыбнулся и ушел, подкручивая франтовские усики.
Вереда смогла оставить рабочее место лишь в половине четвертого. Вскоре Сударому удалось и вовсе закрыть ателье, хотя обычно он запирал дверь на засов лишь в пять. О том чтобы «вести себя как обычно», он уже не думал — малость осоловел от наплыва посетителей и думать вообще удавалось с трудом.
Персефоний сразу увлек его в гостиную, где, взяв рапиры, снял с них предохранительные насадки.
— Как я и предупреждал, сегодня мы проведем особенный урок, — пояснил он ледяным голосом. — Будем драться до крови.
— Что это ты выдумал? — возмутился Сударый.
— Непеняй Зазеркальевич! Вам предстоит дуэль, а не очередная тренировка. Значит, за несколько часов вам нужно стать настоящим дуэлянтом, готовым пролить кровь, чужую или свою. И потому больше не надо слов. Сражайтесь.
С этими словами он нанес молниеносный удар. Сударый чудом отбил его, отступил. Подошвы штиблет цеплялись за ковер, это было неудобно и непривычно — обыкновенно-то они упражнялись в спортивных туфлях. Второй укол едва разминулся с плечом Сударого, третий распорол рукав сюртука.
Непеняй Зазеркальевич попытался перейти в контратаку. На несколько мгновений ему удалось остановить натиск упыря, но после секундной задержки тот коротким движением подбросил клинок оптографа вверх и кольнул его в грудь.
Поначалу Сударый не ощутил боли, удивился только, заметив, как по сорочке растекается, вытягиваясь книзу, красное пятно. Потом ощутил жжение. Но сосредоточиться на ощущениях Персефоний ему не позволил — атаковал вновь и очень опасно: рассек хозяину ателье воротничок. Около правой ключицы стало горячо.
Лицо у Персефония сделалось жестким и страшным. Сударый не мог знать, что на самом деле это выражение крайнего сосредоточения: упырь, хоть и был хорошим фехтовальщиком, очень боялся нанести серьезную рану. Непеняю Зазеркальевичу в тот момент даже в голову не пришло, что его соперник сдерживается, — напротив, ему казалось, будто Персефоний выкладывается до предела.
Невзирая на то что сие суждение нельзя назвать иначе, как обманчиво-эмоциональным, оно произвело нужное воздействие — Сударый тоже выложился. До предела.
А потом и за предел шагнул. Никогда еще Сударый так не фехтовал — не задумываясь над приемами и комбинациями, не пытаясь анализировать происходящее. Заученные движения совершались как бы сами собой. Он дрался по-настоящему — не забывая, что перед ним друг, но и не давая спуску…
Когда все закончилось, у Сударого в нескольких местах текла кровь. Однако и он сумел оставить царапины на груди и плече Персефония и потому, пусть арифметически это было не оправданно, чувствовал себя так, будто по меньшей мере провел поединок вничью.
Раны заныли сразу, словно только и ждали остановки боя. Рапира сделалась чугунной, и в ногах слабость появилась. Персефоний первым делом взял с полки заготовленную заранее аптечку, и они с Сударым принялись обрабатывать раны целебным бальзамом — вытяжкой из подорожника и чистотела на единорожьем молоке.
— Хоть бы дал мне переодеться, — проворчал Сударый, лишь сейчас заметив, что его костюм превратился в совершеннейшее рванье, — даже выбрасывать стыдно, невесть что мусорщики подумают.
— На дуэль же вы не в спортивном трико отправитесь, — резонно заметил Персефоний. — И неизвестно еще, где придется сражаться: может, на траве, может, на песке, так что насчет переобуться ответ тот же. А вы молодцом. Ни одного длинного выпада — наконец-то запомнили, что вам их следует избегать…
— Наверное, сегодня все-таки удачный день, — улыбнулся Сударый. — Ты тоже молодец — я говорю об иллюзии. С глубиной картинки малость переусердствовал: этого следует избегать, когда фон насыщен деталями, — есть риск, что персонаж будет теряться. Но в остальном отличная работа.
Персефоний расцвел и почти что с легкой душой отправился добывать информацию.
Вскоре, к удивлению Сударого, приоделся для выхода и Переплет. Почтенный домовик, как и положено его племени, был изрядным домоседом, изредка лишь выбирался в скобяную лавку да раз в месяц — посидеть в чайной. А тут принарядился и объявил, что намерен «в гости к родне сходить, сто лет уж не виделись».
Сударый поймал себя на чувстве зависти, хотя с трудом представлял себе, куда и зачем он мог бы сходить. А все же неплохо б сейчас прогуляться, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах. Все одно работа не идет, мысли неизменно возвращаются к Пискунову-Модному и его странному секунданту, о котором Персефоний почему-то не пожелал ничего рассказать, только бросил сухо: «Разберемся…»
