— А если желаете, так я вам еще одну историю расскажу, не из ковролетного ремесла историю, а так, житейскую. Я, собственно, о ней-то сразу и подумал, как вы обмолвились о том, что вещи могут быть немного вроде как живыми. Это про моих родителей. Отец-то у меня человек, а мать русалка, а они, как известно, с сухопутными нечасто сходятся. Многие их гордыми считают — ну, может, так оно и есть, во всяком случае, матушка моя в девичестве самых строгих правил была и всяких легкомысленностей не одобряла очень. А батюшка, надобно вам знать, не скажу что человек легкомысленный, а просто веселый, открытый, на шутку скорый, так, если не приглядываться — ну ветреник. С матушкой познакомился он, когда над рекой ковры гонял во время строительства одного города. Сперва все с шутками да прибаутками к ней — она отворачивается. Он было рукой махнул, однако задела она его за живое, решил поухаживать. Да только куда там! Едва глянет бывало, а то и вовсе не заметит. Затосковал тогда мой батюшка не на шутку, друзья его не узнавали. Брось ее, говорят, иссохнешь! А он: нет, разве только для хохотушек я создан? Что же это, мол, неужто во мне нет чего-то такого нужного, чтобы серьезная барышня на меня посмотрела? И вот однажды пришло ему в голову стих написать. Сказано — сделано, купил тетрадку с карандашом, сел у костра (а летом там теплынь, все на стройке так и ночевали в поле), сел, значит, и стал писать. И полилось у него из души, без конца и края, как та река… Стихи у него были хорошие, — чуть помолчав, продолжил полулюд. — То есть не так чтоб прямо в столичном журнале печатать, но, если кто посторонний послушает, не рассмеется. Просто писал, но от души. И при первом же случае эти стихи русалке подарил. Она с виду все так же холодна оставалась, но батюшка сказывал, так его собственные стихи увлекли, что он больше о них, чем о ней думал. Не мог уже не писать. Ну а дарил, понятно, ей, хотя уже можно сказать — по привычке. И вот кто его знает, одни говорят, что стихи матушку покорили, другие уверяют, будто просто обидно ей стало, что такой парень сох по ней, сох, да вдруг перестал… По мне, не так это и важно. Важно, что сошлись они, слюбились и среди прочих детей меня на свет произвели. Что до стихов, так со временем отец их оставил. Ну, может, и не оставил совсем, может, только показывать перестал, тут уж не скажу. Сам-то он говорит: вижу, мол, что большого поэта из меня все равно не получится, а малым слыть не хочу. В этом деле ты или великий, или никто. Однако те, давние стихи свои он до сих пор любит и, если матушка их напевает, слушает, про все забыв. И даже тот карандаш, которым у костра вирши свои набрасывал, отец мне подарил, на счастье. Разумел, надо думать, что и мне когда-то пригодится стихи писать. Однако я свою суженую покамест не встретил, к поэзии склонности не ощутил и, наверное, ничего бы вам сейчас не рассказывал, кабы не одна странная штука. Счастливый карандаш этот я поначалу просто с собой носил. А однажды, тоже зимой было дело, шли мы на скрепе в соседнюю губернию; вдруг глядь — погода портится. Погодный календарь подкачал. Это, скажу я вам, дело скверное… Вокруг пустота, причалить негде, посоветоваться не с кем. Тут надо срочно самим сделать расчет, прикинуть, чего ждать, а уж тогда решать, тянуть ли до цели или приземляться да зарываться в снег. Вообще тогда с ребятами должен был Грамотей идти, да у него жена заболела, вот я его и подменил. А против Грамотея погодного мага разве что в столицах найдешь, меж профессоров. Точно вам говорю, погодник от Бога. Однако ж Грамотея нет, есть я. Вот и кидаюсь я в «красный уголок», — полулюд указал карандашом, и стало ясно, что так ковролетчики шутливо именуют часть шатра с сундуком, на котором размещались все навигационные принадлежности: компас и хрустальная сфера, карты и справочники и проч., и проч., — хватаю метеокарту, погодный календарь на год, в котором ошибка, последнюю сводку — ну, в общем, все сразу хватаю и при помощи карандаша и логарифмической линейки принимаюсь строить Фигуру — это так по-нашему полный погодный расчет называется. Карандаш второпях тот самый, заветный, под руку попался, но я это только потом обнаружил. Замеряю насыщенность ветра — батюшки святы, больше двадцати пяти сильфов на кубометр! Чарами его глушить, стало быть, бесполезно. Строю прогноз. Тороплюсь, а у самого руки мало не трясутся… И получилось, что буран будет страшенный, на три дня. Ровно через час ветер поднимется до критической отметки. До цели дотянуть — впритык, то есть, может, и дотянем, но уже вряд ли приземлимся. Однако по расчетам выходит, что в трехстах саженях наверху другой поток проходит, попутный. Можно подняться — и он нас сам принесет куда надо, времени выиграем чуть не вдвое. Однако же риск… Все-таки я не Грамотей. Ну, старшой наш минутку подумал, потом говорит: делаем! Все одно три дня под сугробами сидеть — тоже риск, и, пожалуй, не меньший. Ну и сделали. Не подкачала Фигура. Потом я, уже внизу, Грамотею ее показывал — он только руками разводил: ну, мол, даешь ты, Варган, и я бы лучше не рассчитал. Однако я не гордился, потому как сам, собственную Фигуру просматривая, диву давался, как это у меня так гладко все получилось. Вот тогда и обратил внимание, что я ее заветным карандашом строил. И завел себе такую привычку: все серьезные расчеты выполнять только им. Который год уже пользуюсь — не нарадуюсь… — Полулюд приподнял карандаш — красный, со стершейся маркировкой и, пожалуй, длинноватый, если верить, что им пользовались «уже который год». — И только со временем начал примечать, что карандаш-то не стачивается. Сообразил наконец — батюшка ведь рассказывал, что горы бумаги им исписал, а он все одной длины. И что интересно: возьмусь за перо — потею над формулами, словно троечник на экзамене. А с заветным карандашом все само собой делается. Зато начни с ним, предположим, кроссворд разгадывать или еще какой ерундой заниматься — голова пустая, аж звенит. Вот так, господа, самый обычный карандаш из канцелярской лавки, купленный за грош, сделался талисманом. Без всяких чар. Сам собой. Просто потому, что был в руках у тех, кому очень нужно было сделать что-то важное. Такая вот история… Не утомил я вас?
— Нет-нет, что вы! — воскликнул Сударый.
Полулюд по прозвищу Варган открыл было рот, но, что он хотел сказать, просто ли поблагодарить за внимание или поведать еще какую-нибудь историю, осталось неизвестным. Качнулся полог, в шатер, запустив на миг ледяной ветер, протиснулся второй ковролетчик, лесин, в запорошенном мелкими снежинками тулупе, туго завязанной ушанке и с вязаной маской на лице.
— Варган, имей совесть, я сколько ждать могу? — вопросил он, развязывая ушанку и стягивая ее со спутавшейся гривы волос. — Мне границу потока надо знать, а то снесет за Лентяйку. Ты Фигуру закончил?
— А, сейчас, минутку, — спохватился полулюд и уткнулся в карту. — Вот-вот, заканчиваю, э-э, две и две сотых, угол пятнадцать, насыщенность равновесная…
— Ну, коли все высчитал, так иди и правь скрепом, — сказал лесин, расстегивая тулуп. — Я уже околел тебя дожидаться.
ГЛАВА 5,
в которой история безумного брадобрея звучит по-новому, причем куда более убедительно, хотя по-прежнему совершенно невероятно
Остаток пути Переплет продремал — все ж таки день на дворе, сморило. Однако сон был тревожный и глупый: привиделось домовому, будто он кот и на дерево залез, а слезть не может; внизу Вереда стоит и кричит, чтобы шел домой, а то воздуховод засорился и Персефоний сам в него полез да застрял, а до земли далеко-о… В общем, без всякого сожаления пробудился Переплет от такого сна.
