— А вы тоже не собираетесь верить заявлениям какого-то там призрака? Конечно… Только как вы тогда объясните, что его невозможно обнаружить? Как вы объясните, что он способен влиять на сознание обычного, здорового человека, каким я был?
— Пожалуйста, расскажите подробнее.
— Что ж, вот вам грустная повесть о несчастном сумасшедшем брадобрее. Да, я готов признать себя сумасшедшим, ибо совсем немудрено сойти с ума, пожив в одном доме с демоном.
Свинтудоев вышел на середину комнаты и рассказал следующее:
— Для меня лично трагедия началась задолго до обер-полицмейстера. Я был обычным парикмахером. Скажу даже больше: я был истинным образцом обыденности, и, когда знакомые упрекали меня за то, что я веду существование серое и скучное, я отвечал, что горжусь своим непреклонным трудолюбием, своей воздержанностью и аккуратностью. Надо мной смеялись, как нередко смеются в империи над инородцами, сколько бы поколений их предков ни трудилось на этой земле, отыскивали в национальном характере истоки моего «бюргерства» — почему-то всем нравилось использовать это слово. Я молчал. Я трудился и копил деньги, поставив себе целью в двадцать лет скопить состояние, обзавестись семьей и посмеяться над теми знакомыми, которые в тот же срок промотают все деньги, пускаясь из одной сомнительной авантюры в другую, или растратят родительское наследство, оказавшись перед угрозой разорения в тот период жизни, когда энергия молодости уже покинула их. Они будут изворачиваться, подлащиваться к начальству, заключать браки из расчета — а я женюсь по любви и буду спокойно жить и смеяться над ними. Чем плохая мечта? У меня было все для ее осуществления: сила воли, усердие и любовь к ремеслу.
Надобно вам знать, что ремесло я любил беззаветно. Осмелюсь предположить, что и ремесло любило меня. В каких фантастических условиях порой доводилось работать! На балах, буквально в промежутках между танцами, по вызову ночью, когда меня отвозили в каретах с закрытыми окнами… Боже мой! Даже в юношеских мечтаниях я не мог предположить, насколько романтичной может оказаться моя профессия! Всегда и везде я был безупречен; не важно, случалось ли заболеть или не выспаться, я не знал, что такое дрожание рук, и не было минуты, когда я не в силах был изобрести новой прически.
Возможно, именно самоуверенность и погубила меня…
Итак, пятнадцать лет я трудился не покладая рук. План мой реализовывался даже успешней, чем я мог ожидать, и вот однажды, видя, что до задуманной суммы остается совсем немного, я решил, что могу позволить себе «расслабиться».
Предчувствие триумфа, близость триумфа, должно быть, не менее сладки, чем сам триумф. Может, даже более сладки. Мне не с чем сравнить, но что-то подсказывает мне, что это так. Ведь триумф — это миг, а предвкушение длительно… Мне понравилось «расслабляться», я стал делать это все чаще, мотивируя тем, что все равно успеваю достигнуть цели раньше, чем предполагал.
Нужно ли говорить, что спустя некоторое время я оказался во власти порока, называть который не вижу смысла, ибо он давно стал своего рода визитной карточкой империи. До поры я, впрочем, не сознавал тяжести положения, ибо руки по-прежнему верно служили мне. До поры…
Нет, я был достаточно здравомыслящим разумным, чтобы понимать всю опасность моего порока. Я уверял себя, что чутко слежу за собой и в состоянии в любой момент остановиться. Кроме того, отдавая себе отчет в том, что единственный способ «расслабления» легко может превратиться в пагубную привычку, я нарочно обзавелся другим, куда более безвредным на вид.
Я полюбил бродить по магазинам и лавкам и делать мелкие покупки. В расчете их стоимости и осознании того, что я благодаря своему трудолюбию могу себе позволить то-то и то-то, была своя прелесть. Не берусь утверждать со всей определенностью, но, кажется, этот мелочный обрядик в силу нервической моей натуры приобрел надо мною власть едва ли не большую, чем обряд «расслабления».
И вот однажды, примерно за месяц до прибытия в Дремск обер-полицмейстера, я, выбрав для себя очередной свободный день и уже «расслабившись», гулял по городу и любовался домами, из которых намерен был выбрать себе когда-нибудь один для покупки. Я был погружен в мечты о спокойном и радостном быте почтенного семьянина, и тут мне в голову пришла мысль, что следовало бы озаботиться уже и выбором будущей жены. До того дня мои мечты были заняты по большей части выбором дома, словно жена должна была явиться при покупке его сама собой.
Тут я несколько смутился, потому что в общении с женщинами никогда не преуспевал. Однако «расслабленность» быстро развеяла смущение. Взяв извозчика, я немедленно направился в один дом, где, как мне было известно, обитает не слишком богатая, но честная семья, имевшая дочь на выданье. Ничего определенного я в мыслях не держал, к тому же девушка вряд ли засидится в невестах до той поры, когда, по моим расчетам, я накоплю сумму, вычисленную мною еще в юности и принятую за краеугольный камень беспечного существования. Иными словами, это должна была быть своеобразная проба — так я про себя подумал, едва ли четко представляя, в чем она должна заключаться.
Не буду утомлять вас подробностями. Смею заверить, я был, как и свойственно мне, сдержан, но вместе с тем вдохновенен, и нужные, как мне казалось, слова сами собой рождались на языке. Клянусь, я никогда еще не был так красноречив, никогда еще не говорил так легко, без тени угодливости, поневоле просачивающейся на язык, когда намереваешься о чем-то просить, без тени же и высокомерия, тоже столь нередкого, когда проситель сознает себя существом высшим по сравнению с тем, у кого он хочет просить, и как бы представляет дело таким образом, будто это он сам оказывает благодеяние, обращаясь с просьбой…
Я был, что называется, в ударе. Однако, простите за каламбур, удар постиг меня. В ту минуту, когда ткань разговора стала совсем прозрачной, барышня, поймав, кажется, мой брошенный на нее исподтишка взгляд, сказала:
— Признаюсь вам честно, Барберий Флиттович, я не знаю, как мне выбрать будущего мужа, но одно могу сказать наверняка: с тем, кого я выберу, не должно быть скучно.
Вы замечали, что наши барышни любят изображать столичный говор? У них непременно получилось бы «скушна». А она сказала «скучно», и, черт знает почему, это звучание придало весомости всему слову, и оно больно ударило по моим взбудораженным нервам.
Я впервые подумал о себе как о скучном существе. И хотя потом, уже выйдя от тех людей, я яростно продолжал внутри себя спор с девицей, сокрушительно громя ее робкие аргументы, на душе у меня кошки скребли. Я мог сколько угодно отстаивать правильность своего образа жизни, но мне не под силу было убедить кого-то в том, что он не скучен. Потому что он и был, наверное, скучен, во всяком случае, при взгляде со стороны.
Я начал думать о том, как открыть этой девице глаза на внутреннюю, увлекательную сторону моего существования. Сама девица меня по-прежнему не интересовала, но ведь она была моей пробой — если сумею ее убедить, значит, сумею потом убедить и другую. Однако в голову ничего не приходило, и в крайнем расстройстве я завернул в первую попавшуюся лавку, чтобы утешить себя какой-нибудь мелкой покупкой.
