Выслушав его и закончив поздний ужин, Сударый с сожалением отказался от мысли раскурить трубку. Нельзя было давать себе расслабляться, иначе он просто уснул бы, сидя в кресле. Вместо этого, борясь с усталостью, он осмотрел побывавшее в аварии оборудование.
Если не считать надколотого угла «Зенита», повреждений не обнаружилось. Перед тем как открыть кофр, Непеняй Зазеркальевич все же сменил освещение в лаборатории с пера жар-птицы на красный кристалл и, к удивлению, обнаружил, что две пластины, за номерами три и четыре, сохранились; остальные, конечно, превратились в кучу острых осколков.
— Ну что ж, попробуем проявить их, вдруг что-нибудь получится. Не пропадать же растворам.
За работой он удовлетворил любопытство Персефония. Сведения, полученные от городового Сватова и призрака Свинтудоева, привели упыря в замешательство.
— Предметный призрак? Час от часу не легче. Я много где бывал, но про таких не слышал.
— О предметных призраках упоминают путешественники, бывавшие на Востоке, — например, в Подоблачной империи или в Рассветной стране, а туда тебя судьба, кажется, не заводила.
Поведал Сударый и семейную историю Варгана о волшебном карандаше, существенно подсократив ее, конечно. Упомянул и о терминологической путанице в науке, не позволяющей четко соотнести Ухокусая с каким-то классом существ, хотя о его приметах и повадках уже многое стало известно.
— Многое? — усомнился Персефоний. — Меня они заставляют только теряться.
— Отчего же? Мы может твердо сказать, что…
— Обождите, Непеняй Зазеркальевич. Прежде чем продолжать, скажите: вы уверены, что Ухокусай не подслушивает нас в эту минуту?
— Напротив, почти убежден, что подслушивает. Но с этим уже ничего не поделаешь. Ухокусай на диво проворен. Помнишь, как мы с тобой писали записки на кухне? Вроде бы я успел мельком удивиться, откуда там взялся карандаш, но некогда было на мелочи внимание обращать. Теперь я уверен, что это именно Ухокусай притворился карандашом.
— Не может быть!
— Еще как может. Нынче утром, спеша в полицейский участок, я забыл взять трость и, должен признаться, моей руке очень ее не хватало. Вспоминаю, что я все время шевелил пальцами, будто надеялся нащупать набалдашник. А когда возвращался, трость уже была у меня в руках, я четко помню, что перехватил ее, как всегда делаю, прежде чем открыть дверь. Это движение давно вошло у меня в привычку, и, если бы трости со мной по-прежнему не было, я, несомненно, обратил бы внимание, что совершаю движение пустой рукой. Однако, погруженный в свои мысли, я ничего не заметил. Лишь в полете, после того как я услышал историю Варгана, мы с Переплетом одновременно пришли к выводу, что все или по крайней мере большинство нападений Ухокусая связаны с какими-то предметами. Вот тогда-то мои мысли приняли новое направление, и я, перебирая воспоминания, осознал случай с тростью и с карандашом.
— Позвольте, Непеняй Зазеркальевич, — возразил Персефоний. — Если Ухокусай превратился в трость, то чем же он был прежде?
— Я тоже задался этим вопросом и вижу два ответа. Либо Ухокусай следовал за мной самостоятельно, быть может, невидимкой, либо первоначально притворился, например, платком или мелкой монетой у меня в кармане. В пользу первой возможности говорит то, что он, по-видимому, вполне способен покидать ателье и разгуливать по городу ночами. В пользу второго — то, что невидимка, даже такой неуловимый, сильно рисковал бы, пытаясь проникнуть в полицейский участок, все-таки магическая защита государственных учреждений чрезвычайно высока. А вот в качестве какой-то мелкой вещи, бывшей при мне, он не привлек внимания охранных чар.
— Но зачем ему нужно было проникать в полицейский участок?
Сударый пожал плечами:
— Можно лишь гадать. Пока мы знаем только, что Ухокусай крайне ловок и чувствителен к эмоциональному состоянию разумного, рядом с которым находится. История Свинтудоева дает основания полагать, что при нем Ухокусай большую часть времени проводил в виде бритвы. Несчастный брадобрей знал это, но никак не мог от него отделаться. Его рассказы, конечно, могут быть во многом плодом больного воображения, однако в основе своей они правдивы, в этом убеждают комментарии Сватова. Можно сделать вывод, что Ухокусай способен с необычайной легкостью принимать ту или иную форму в зависимости от ситуации. Если бы в тот раз на кухне мы с тобой заподозрили карандаш в том, что он Ухокусай, вполне возможно, мы не только не сумели бы сделать оптографический снимок карандаша, но даже заметить, как он исчез бы из нашего поля зрения.
— Если так, получается, поймать его совершенно невозможно, — уныло сказал Персефоний. — Вы не думали о том, что Свинтудоев прав, считая Ухокусая демоном?
— Сомневаюсь. Впрочем, что толку переливать из пустого в порожнее? Как ученые маги мы должны воспринимать происходящее в качестве прелюбопытной загадки природы. Быть может, не нами и даже не при нашей жизни, но когда-нибудь тайна Ухокусая непременно будет открыта. Нам остается приложить все усилия к тому, чтобы хотя бы проторить дорогу для будущих естествоиспытателей, и пусть отсутствие в перспективе славы не затуманивает для нас радость исследования!
Закончив эту краткую, но эмоциональную речь, Сударый с трудом заставил себя не прятать взгляд. Нельзя сказать, чтобы речь была лжива, — но не вполне искренна и слишком пафосна. Однако Персефоний правильно понял, что за патетикой прячется намек на необходимость помалкивать.
Песок в часах, отмечавших время пребывания пластин в растворе, пересыпался, и Сударый вынул их для просушки.
— Да, сразу видно, что снимок номер четыре загублен, — сообщил он, склоняясь над пластинами с лупой в руке. — Эмаль разрушается, вместо изображения — темные пятна с неясными контурами. А вот на номере три, как ни странно, что-то можно различить!
— Ничего не разберу, — признался Персефоний, заглядывая через плечо.
— Ты забываешь, что это не обычные снимки. Третий номер представляет собой портрет призрака Свинтудоева на нижнем уровне психономиса, куда почти не проникает отсвет ауры. Это как бы контур личности, переведенный в зримый образ.
— Позвольте лупу, — попросил Персефоний и внимательно рассмотрел снимок.
«Зримый образ» выглядел довольно отталкивающе: какая-то костлявая фигура, больше похожая на огородное пугало, чем на живое существо; сходство довершали завихрения таинственных энергий, смотревшиеся как клочья грубого полотна.
Комната выглядела не лучше: место предметов заняли абстрактные композиции, больше всего напоминавшие по виду грибы, но отчасти сохранявшие очертания, которые они имели в реальности, и даже можно было угадать — вот окно, вот комод, вот свеча…
— Не хотел бы я видеть мир таким образом, — пробормотал Персефоний.
— А вот призраки могут видеть его именно так, — сообщил Сударый. — Для них психономис — базовый уровень реальности.
— Ужас, — коротко прокомментировал упырь. — Как хорошо, что я не призрак.
