Между тем Ухокусай отозвался на его замечание, и весьма неожиданным образом.
— Да, это хорошо, хотя, признаться, я был бы счастлив, если бы проклятие Князя Мертвых заставляло меня убивать. Убийства быстро бы отяготили мою карму настолько, чтобы сделать бессмысленным мое дальнейшее существование, и я бы переродился. Пускай даже в самом низшем ранге, но передо мной лежал бы путь очищения. Однако Князь Мертвых не оставил мне и такой надежды…
— И что же с тобой делать? От ушей ты отказаться не можешь, а я не могу позволить тебе продолжать безобразничать.
— Сожалею, но у меня нет ответов. Я готов покориться любому вашему решению, только прошу не заключать меня в бутыль господина старого мастера оптографии. И, если позволите, я по-прежнему готов дать слово никого не кусать в этом доме.
— Да ведь ты сбежишь, и что тогда проку от твоего слова? — проворчал Переплет.
— Но я не могу сбежать, — последовал ответ. — Я привязался к молодому господину.
— Да уж, привязался — не отцепишься, — буркнул все еще воинственно настроенный Переплет.
— Н-наверное… — (Сударый получил возможность убедиться, что голос Ухокусая все-таки способен передавать узнаваемые интонации.) — Нет, боюсь, я неправильно выразился. Я действительно привязан к нему. Прикован. Я не могу долго быть вдалеке от него.
— Это результат повышенной эмоциональной восприимчивости? — спросил Сударый.
— Эти слова говорил старый господин мастер оптографии, — ответил предметный призрак. — Но это не совсем так. Мне трудно найти подходящее слово. Я зависим не от эмоций… Я зависим от своего желания иметь форму. Когда вам нужна какая-то вещь, я могу стать ею — я делаюсь нужным… полезным… Определенным.
— Как в тот раз, когда я нервничал и меня раздражало отсутствие трости в руке? — сообразил Сударый. — А Свинтудоеву нужна была его бритва?
— Это ужасные воспоминания. Я всегда был зависим, но впервые — настолько. Несчастный мастер-цирюльник часа не мог прожить, чтобы не вспомнить обо мне. И никакой возможности изменить форму — он нуждался только в своей дьявольской бритве.
— А вот Барберий Флиттович, помнится, эту историю по-другому рассказывал, — напомнил недоверчивый Переплет. — У него выходило, что это он от тебя избавиться не мог, а не ты от него.
— Да, я хорошо помню его рассказ, — согласился призрак. — Мастер-цирюльник действительно думал, будто мечтает отделаться от меня, то есть от бритвы, но то был самообман. На самом деле несчастный умалишенный был заворожен и покорен этим предметом, столь грандиозным в его больном воображении, что он наделял свою бритву поистине демонической волей. Каждый раз, когда он пытался выбросить меня, его внешняя часть кричала: «Оставь меня в покое!» — а внутренняя твердила: «Не бросай меня». И внутренний голос был сильнее. Настолько сильнее, что, если бы не чары бутыли, я оставался бы с мастером-цирюльником до тех пор, пока он не умрет.
— А как же отрезанное ухо Барберия Флиттовича? — тотчас спросил домовой, поймав Ухокусая на противоречии. — Он избавился от тебя с помощью старинного ритуала!
— Это не так, — спокойно ответил Ухокусай. — Мастер-цирюльник сказал вам неправду. На самом деле господин старый мастер оптографии придумал этот ритуал, только попросил брадобрея никому не говорить о том, как все происходило на самом деле.
— А как все происходило на самом деле? — спросил Сударый.
— Мастер-цирюльник пришел к старому мастеру оптографии, чтобы в очередной раз попытаться избавиться от меня. Мы с ним совсем недавно прибыли в город, он очень устал с дороги, но почему-то им овладела мысль, что на новом месте ему непременно повезет. И он пошел в оптографический салон. Войдя, заказал свой портрет, а когда его пригласили в полутемное помещение, называемое студией, достал бритву и, не придумывая ничего нового, сделал господину старому мастеру оптографии такое же предложение, какое делал уже до этого разным разумным в пустынных подворотнях. Однако на сей раз результат был совсем другим. Помощники господина старого мастера оптографии в минуту скрутили мастера-цирюльника, отобрали у него бритву, связали, и один из них отправился в полицейский участок. Мастер-цирюльник был в ужасе. Его пугала мысль о полиции, но еще большим мучением было для него видеть свою любимую бритву в руках старого господина мастера оптографии. Он так страстно желал, чтобы бритва снова вернулась к нему, что я не смог устоять. Правда, мастер-цирюльник хотел большего: ему хотелось, чтобы я проявил демоническую сущность и, летая по воздуху, перерезал веревки, а потом отсек ухо хозяину ателье, но этого я, разумеется, не мог. Я просто переместился в руку мастера-цирюльника. Старый господин мастер оптографии очень удивился, а потом, поразмыслив, приказал второму своему слуге догнать первого и сказать, что обращаться в полицию пока не нужно. Эти слова немного успокоили мастера-цирюльника, но когда после этого старый господин…
— Извини, что перебиваю, — сказал Сударый, — но ты не мог бы называть их по именам? Де Косье не такой уж и старый, да и столь полное титулование его затянет рассказ.
— Как пожелает господин молодой мастер оптографии, — без особой охоты откликнулся Ухокусай. — Позволено ли мне продолжить?
— Конечно. Еще раз извини, что перебил.
— Не стоит извинений, господин молодой мастер оптографии. Итак, я остановился на том, что мастер-цирюльник… то есть Барберий Флиттович Свинтудоев несколько успокоился, когда понял, что его не будут отдавать полиции, во всяком случае, прямо сейчас. Однако после этого ста… господин Косье, силой разогнув ему пальцы, вновь завладел мною и сказал: «Любопытная штука эта бритва, не правда ли?» И Барберия опять окутала ревностная ярость, столь сильная, что даже дыхание перехватило. И я опять очутился в его крепко сжатом кулаке.
— И мсье де Косье заинтересовался тобой? — кивнул Сударый.
— Что-то мне не очень верится… — заметил Переплет. Ему явно хотелось добавить: «…в эти россказни», но стойкая вежливость Ухокусая уже отчасти передалась ему.
— Что было дальше? — спросил Сударый.
— Остаток дня и всю ночь Барберий провел в ателье, крепко связанный. Первые два часа он изводился от неизвестности. Но потом напряжение отпустило его, и он незаметно для себя заснул, хотя и лежал на полу в дальней комнате и веревки по-прежнему обвивали его тело. Покуда он отдыхал, я, получив некоторую свободу, обошел дом, но так и не добавил себе ни одного уха. Даже домового не удалось укусить, он сразу почувствовал меня и очень осторожничал, а прочие все спали и были неприкусаемы. Тогда я пошел на улицу, но и там охота не заладилась: совершив всего один укус, я был принужден вернуться перед рассветом, потому что Барберий проснулся и сразу стал думать о бритве. Утром господин Косье велел своим слугам переносить все сеансы на следующий день, а сам стал смешивать разные оптографические зелья. К десяти часам он закончил, приказал перенести Барберия в студию и, убедившись, что я по-прежнему зажат в руке пленника, сделал подряд пять снимков — в точности как вы, господин молодой мастер оптографии.
