– Опомнитесь! Зачем вам зарплата!
Яростно расталкивая локтями единоверцев, на передний край выбралась швея-надомница Никонова, богомолка с трехлетним стажем.
– Грядет Судный День! О душе думайте, не о деньгах!
Глаза швеи наполнились слезами:
– Покайтесь! Покайтесь, пока не поздно!
– Поздно каяться, когда вилы в заднице, – осадил Никонову слесарь шестого разряда Самойлов. – Кыш, Васильевна! Не гунди…
– У нас дети голодные!
– Зар-пла-ту! Зар-пла-ту!
Православный философ Перетятько, устав вытирать лысину, извлек из холщовой сумы соломенный брыль и водрузил его на голову, сделавшись похож на гоголевского пасечника. Впечатление портил импортный мегафон. Философ прокашлялся. От этого звука с брусчатки в панике взлетела стая голубей, заполошно хлопая крыльями.
– Мы печемся о спасении всех и каждого! – возгласил Перетятько. – Ибо не хлебом единым! В вере – наше спасение! И мы веруем: есть праведники среди нас!
– Есть!
– Воистину! – поддержала философа швея, легко перекрыв мегафон.
– Власти должны отыскать их! Явить, куда следует!
– Явить!
– Тогда спасемся!
– Спасемся! – с воодушевлением поддержал пикет.
К небу вознеслись хоругви и плакат: «Праведников – народу!».
– Они вам найдут! – вывернулся из толпы заводчан красный колумнист Дербай, член Коммунистической Партии с 1991-го года. – Вор на воре! Олигархи, продажные шкуры! Кому кланяетесь? Только пролетарии! В едином порыве!
– Спасемся!
– Сметут эту нечисть! Трудовой класс!
– Спасемся!
– Наследники Ильича!..
Оратор из Дербая был – что из коровы конь. Однако деликатные советы товарищей по партии сходить к логопеду он с негодованием отвергал. Красный колумнист булькал и каркал, глотал слоги и целые слова, брызгал слюной, целиком заплевывая смысл своей пламенной речи. На бумаге у него получалось не в пример яснее. Однако и философ Перетятько, и швея Никонова, поднаторевшие в словесных баталиях с Дербаем, все прекрасно поняли.
– Безбожники! – взвихрилась швея. – Семьдесят лет кровавого режима!
– На себя посмотри! – Дербай перешел на трудовое «ты». – Верующая?
– Да!
– Православная?!
– Да!
– А толку? Вон вас сколько собралось! Праведники-то где?
– Где надо!
– Хоть один?! Вынь и предъяви!
– Вера и праведность суть разные категории, – разъяснил вопрос философ Перетятько.
– Точно, ссуть, – мрачно согласился слесарь Самойлов, указав на соседей философа. – Какие с вас праведники?
– Коммуняки всех выбили! В лагерях сгноили! В психушках!
– При коммунистах такого не было! Никаких Концов Света!
– При коммунистах и майонеза не было… и зеленого горошка…
– А вы куда смотрели?!
– А вы куда молились?!
– Товарищи, успокойтесь! Товарищи, мы не за тем сюда пришли…
– Чёрт рогатый тебе товарищ!
– Попы на «Бентли», часы за сто тыщ…
– А ваши? Секретари ЦК?! Олигархи!
Последнее слово швея Никонова, разойдясь не на шутку, сочла оскорблением из самых страшных. Не найдя более подходящей мишени, она ткнула обличающим перстом в красного колумниста. Дербай, сутулый и тщедушный, в кургузом засаленном пиджачишке, мятых брюках и в ботинках производства Волчанской обувной фабрики, на олигарха походил мало. Впрочем, Никонову это не смутило.
– Это ты мне?!
– Тебе!
– Мне?!
– Тебе, шпендрик!
– Я – олигарх?! Ты хоть понимаешь…
У Дербая обмякли колени. За долгую карьеру партийного активиста его обзывали по-всякому: психом, придурком, щелкопером, быдлом, брехуном… Но олигархом?! Его, убежденного бессребреника? Борца за идею? Его, неспособного оплатить мост на два передних зуба, выбитых год назад приспешниками режима?! Он хотел ответить этой женщине, отравленной дурманом религии. Он даже нашел нужные слова. Шагнул вперед, рванул ворот давно не стираной рубашки. Что-то душно стало. И в глазах потемнело. Солнце скрылось за облаком? Затмение? Или – уже?! Ведь еще два дня…
Целых два дня…
Как рыба, выброшенная на берег, Дербай судорожно глотнул ртом воздух. Получилось не очень. Виновато улыбаясь, Дербай сел на брусчатку. Подумал и лег.
И закрыл глаза.
– Хорош людей дурить! – крикнули из задних рядов.
Дербай выдохнул то, что вдохнул.
К нему кинулись слесарь Самойлов и швея Никонова. Упали рядом на колени, щупая пульс – на шее и на запястье.
– Палыч, ты чего?
– Что с вами? Ой, я дура, дура набитая…
– Живой. Сердце бьется.
– Врача!
– У вас сотовый есть?
– Нет…
– И у меня нет… Игорь Вениаминович!
Философ Перетятько навис над троицей, вглядываясь в лицо лежащего. Всех накрыла тень гигантского брыля.
– Дербаю плохо! Сердце, наверное…
– Тепловой удар? – предположил Самойлов.
– У вас телефон есть?
– Есть, есть! – засуетился философ. – И телефон, и нитронг… Жаль, водички нет, запить.
– Нитронг, – Никонова протянула руку. – Звоните в «скорую»!
– Да-да! – Перетятько лихорадочно шарил в суме. – Вот, возьмите…
– Вода есть у кого-нибудь?! – заорал слесарь Самойлов, перекрыв гомон пикетчиков. – Воды дайте, уроды! Человеку плохо!
И, обернувшись к Никоновой:
– Надо убрать с солнца. Нельзя ему здесь…
– Взяли!
Дородная швея решительно ухватила красного колумниста за тощие щиколотки. Слесарь взялся подмышки, и они понесли Дербая в холодок, под администрацию. Милиция с интересом наблюдала за происходящим. На помощь не спешила, но и не препятствовала.
– Виталий, вы меня простите, – шептала на ходу Никонова. – Вы…
Глаза ее блестели.
– Уроды, – бормотал себе под нос Самойлов. – Из всех один настоящий мужик нашелся, и тот – баба…
Перетятько, забросив мегафон на ремне за спину, ругался с мобильником.
– …не знаю я! – летели обрывки реплик. – Не знаю! Я не врач! На площади! Перед администрацией… мы требуем немедленно!..
Дербая уложили на газон, под серебристую ель. Кучерявый парень, ученик токаря Василькова, принес бутылку «Моршинской» – теплой, без газа. Самойлов осторожно приподнял голову лежащего, и Никонова с третьей попытки просунула капсулу нитронга между белыми, бескровными губами. Стоявший наготове парень протянул женщине бутылку с водой.
