Света Славникова рисовала.
Небо на асфальте выходило совсем как настоящее. Правда, голубой мелок срисовался весь, но это ничего. Зато красиво получилось! Теперь – облачко. Белого мелка осталось много, облачков можно было нарисовать хоть десять! Но Света решила, что одного хватит. Иначе они солнышко закроют. Солнышко Света уже нарисовала: желтое-желтое, с веселыми лучиками. Как иголки у ёжика. Ёжика она потом нарисует. Сначала – дома. И деревья, как в парке.
И людей, которые радуются.
Она нарисовала маму. И себя. И бабушку из деревни. А потом стала рисовать остальных людей. Всех-всех. Ёжик хотел, чтобы его тоже нарисовали, но Света попросила его немножко подождать. Она его обязательно нарисует! Только закончит вот этого дядю… и вот эту тётю… И, конечно, бабушку! Не ту, что из деревни, а ту, которая…
– Что ты рисуешь? – спросили рядом.
Так, будто продолжали разговор.
Девочка обернулась. Рядом с ней присел на корточки лысый дяденька в шортах и рубашке в клеточку. Ну, на самом деле не совсем лысый. По бокам головы, над ушами, у него смешно топорщились остатки волос. Как рожки. И уши у дяди были смешные. Оттопыренные. Это, наверное, из-за очков: они своими дужками дяде уши оттопыривали.
– Здравствуйте, – сказала девочка. – Меня зовут Света.
Мама учила сперва здороваться, а потом говорить, как зовут.
– Здравствуй, Света, – сказал Яков Семенович Черкасский. – А меня зовут дядя Яша. Так что рисуем?
– Наш город. Вот дома, вот делевья…
Вообще-то Света уже научилась выговаривать букву «р». Но иногда забывала, и у нее получалось «л» – как раньше, когда она была маленькой.
– А это кто?
Дядя Яша хотел показать пальцем, но, наверное, вспомнил, что пальцем показывать неприлично. Он достал из кармана клетчатой рубашки блестящую шариковую ручку и показал ей, как воспитательница в детском саду – указкой. Только указка у воспитательницы длиннее. И Марья Николаевна – она совсем не смешная. Иногда даже очень сердитая. А дядя Яша – смешной.
– Это я. Это моя мама.
– А это кто?
– Это бабушка. Она в делевне живет…
– А остальные кто?
– Люди. Все-все-все! Мы летим на небо!
У всех-всех людей были крылья. Люди летели на небо. Люди улыбались. Некоторые держались за руки. Как Света с мамой.
– Там нас бабушка ждет. Длугая. Не та, что в делевне. Вот она, – и Света показала дяде Яше белым мелком, где она нарисовала бабушку. Потому что пальцем показывать неприлично. Из-за облака выглядывала старушка в круглых очках, платочке и в платье с ромашками. Старушка тоже улыбалась и махала рукой.
– Все летим на небо? – хмыкнули сверху.
Света и не заметила, как вокруг нее собралась целая компания.
– Все, – ответила девочка. – Так мама сказала.
– Ага, на небо… – раздраженно бросил спортивный обозреватель Полищук. – С фитилем в заднице! Дура твоя мама…
Девочка подняла взгляд на Полищука:
– А мама говорит, что ругаться нехорошо.
Дядя Яша встал и выпрямился. Он оказался на целую голову выше Полищука и много шире в плечах. Руки-ноги у дяди Яши были волосатые и загорелые, потому что дядя Яша недавно вернулся из Египта, а у Полищука – бледные и безволосые, потому что он обозревал футбол в Интернете. Дядя Яша приобнял Полищука за плечи, как лучшего друга, развернул к девочке боком – и чувствительно ткнул кулаком под ребра. Рядом уже образовались братья Бондари, по две ходки на брата, и выражение их широких конопатых лиц – одно на двоих – сулило Полищуку все казни египетские.
– Дядя сказал, не подумав, – улыбнулся девочке Яков Семенович Черкасский, зубной техник. – Дядя сейчас извинится.
– Извини, девочка, – когда надо, спортивный обозреватель Полищук соображал очень быстро. – Я оговорился. Это я дурак. А твоя мама умница. Она права, ругаться нехорошо. Где твоя мама, девочка?
– Она за моложеным пошла. Себе и мне.
– Пломбир? «Каштан»?
– Эскимо. Мама сейчас велнётся…
– Что ж у тебя птиц в небе нет? – отпустив Полищука, который мысленно уже заменил себе нижнюю челюсть на металлокерамику, дядя Яша вновь присел на корточки рядом со Светой.
– Я про птичек забыла…
– Дай-ка мелок, я дорисую. Какое ж небо без птиц?
Света заглянула в коробку, поколебавшись, выбрала мелок густо-фиолетового цвета – и протянула его дяде Яше.
– А давай, я тебя тоже нарисую? – предложила она.
– Давай, – кивнул дядя Яша. Он охрип, как от большой порции мороженого. – Как рисовать будешь? На небе? Или покамест на земле?
Света не знала, что значит «покамест». «Пока мест нет», наверное? Так на небе места всем хватит. Вон оно какое большое!
– А как ты хочешь? – девочка подмигнула дяде Яше.
Яков Семенович подумал и решился:
– Рисуй сразу на небе.
И, поудобней перехватив мелок, взялся помогать Свете: выводить в небе, которого хватит на всех, красивых фиолетовых птиц.
13:17
…последний патрон…
Знойное марево плыло над дорогой. Дубы и клены, растущие по обочинам, казались призраками. Очертания деревьев текли, расплывались, пожухлые кроны отделялись от мерцающих стволов и растворялись в пекле сентября. Сгореть, осыпаться пеплом…
Остовы машин в кювете выглядели естественными элементами пейзажа. Тишина расползлась по округе, пробуя мир на вкус. Тишина готовилась стать Безмолвием. Ей мешал стрекот бесчисленных кузнечиков в траве – желтой, выгоревшей. Ветер гонял по шоссе смерчики пыли, словно передвигал фигуры в шахматах. Игра быстро заканчивалась: ветер уносился прочь, и смерчики бессильно опадали на асфальт.
Далекий звук.
Высверк стекла на холме, с которого ниспадает серая лента шоссе.
Движение.
Было что-то неправильное, противоестественное в этом движении, нарушившем мертвый покой окраины. Минуту назад мнилось: все закончилось. Город опустел, остались жара, пыль и бессмертные кузнечики. Теперь приходилось заново привыкать к мысли: ожидание длится, все еще только предстоит.
Эта мысль вызывала раздражение.
Ангел в костюме стоял у поста ГАИ. Там же, где и вчера, когда автомобили бились о невидимую преграду. Он тоже превратился в часть пейзажа.
По шоссе текла глянцевая капля чернил. Отблескивала на солнце, превращаясь в лаковый «Бентли». Урчание двигателя и мягкий шелест шин нарастали. Скривившись, как от оскомины, тишина убралась прочь. Она не сомневалась, что вернется, и уже окончательно.
Урчание сделалось басовитее – «Бентли» одолевал последний подъем перед «финишной прямой». Какой-то упрямец решил попытать счастья: вдруг барьер исчез? Или пропустит именно его?
