– Доброй, – сказал я. – Пропускай.
– Врешь, – сказал ангел.
– Твое-то какое дело? Обещал выпустить? Ну, давай…
– Останешься?
Нутром я почувствовал: машина заледенела. Сверху донизу. Жара дышала раскаленной печью, бессильна растопить этот лед. Дашка прилипла носом к стеклу. Я не видел ее лица: белое, бесформенное пятно. На пятне распахнулись два черных провала.
– Если я останусь, они погибнут. Открывай ворота…
– Погибнут? Почему?
– Ты решил пощадить город?
– Нет. Отвечай, не юли.
– Без меня, – чудилось, что я беседую с умственно неполноценным, – ты их не выпустишь. Хочешь, чтобы я взял грех на душу? Без меня ты их не выпустишь…
– Выпущу, – сказал ангел. – Оставайся.
И махнул рукой.
Муж бывшей кинулся за руль. Со всей силы захлопнул дверцу. Тронул с места: осторожно, боясь разбиться о преграду-невидимку. Машина удалялась, еле слышно шурша шинами. Кричи, думал я. Громче кричи. Они услышат, остановятся; подберут. Ты добежишь, догонишь. Мой рюкзак, думал я. Он уезжает в багажнике. С паспортом и бумажником. Дашка, думал я, не оглядывайся. Ты только не оглядывайся, от этих ангелов всего можно ожидать…
Оглянулась не Дашка – бывшая.
Я окаменел от ужаса. Предчувствие беды сомкнулось над головой, объяло меня до души моей. Бывшая смотрела сухими, блестящими глазами, я ждал, машина ехала. Когда бывшая села, как полагается, я сперва не поверил, что обошлось. Но спустя минуту, там, за чертой, бывшая обернулась снова.
Во взгляде ее царило равнодушие.
Дашка, сиди прямо. Не оборачивайся. Я не хочу это видеть.
* * *
Я вздрогнул. Я и не знал, что вокруг полно людей.
Я оглянулся.
Теперь мне можно было оглядываться.
06:12
…первыми взлетели на воздух заправки…
Старики. Юнцы. Дети.
Мужчины. Женщины.
Врачи.
Бомжи.
Политики.
Безработные.
Домашние хозяйки.
Большинство осталось сидеть по квартирам, в родных стенах. Львиная доля, считай, миллион. Лимон, сказал бы Алик Бабушка. Но и тех, кто вышел к рассвету на окружную, по всему периметру, хватило, чтобы город почувствовал себя в оцеплении. Казалось, люди ждут фейерверка, праздничного салюта на день Победы – плечом к плечу, затаив дыхание, боясь произнести лишнее слово. Гладкая кожа, морщины, пальцы музыкантов и грузчиков, ревматизм, близорукость, сто двадцать в жиме лежа, складка между бровями, сотня до зарплаты, соточка к пиву, артрит, тахикардия, два тридцать в прыжке, посредников не беспокоить, фирма гарантирует, мозоли, ободранные коленки, ролики, скейты, костыли, двери закрываются, следующая станция…
И двое ангелов.
Где бы ты ни стоял, от лесопарка до поворота на Жихарь, везде были ангелы. В костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке… Второе, внешнее оцепление; двое, назначившие себя легионом. Зной сгущался над ними, превращаясь в приговор. Воздух дрожал, готовясь сбежать в иные края – или выгореть дотла, до темного удушья. Не сговариваясь, ангелы повернулись к людям спинами и пошли прочь. Вопреки всем законам перспективы, они не становились меньше – напротив, росли, увеличивались. Хлестнули наотмашь крылья: сотни мечей, слитых в убийственное оперение. Ветер, ринувшись к толпе, сбивал людей с ног, сёк плетью из каленой проволоки. Ангелы шли, не оглядываясь, обнуленные до равнодушия, и когда их головы сравнялись с вершинами матерых дубов, ангелы стали огнем.
Огненные исполины срастались в единое целое. Кольцо пламени взметнуло жадные языки к небу, обратив мутную серость в пожар. Кармин, пурпур, багрянец; желток, охра… Жар выедал глаза. Сохли губы, саднило кожу. Пламя раскачивалось армией королевских кобр. Изгибалось ордой бесстыжих танцовщиц из стрип-баров. Вставало серией взрывов, сделав все поля минными. И наконец двинулось на город, смыкая кольцо.
Первыми взлетели на воздух заправки.
Горящий бензин растекался во все стороны. Обломки резервуаров крушили жалкую свору киосков, притулившихся рядом. Смятые в хлам, катились жестяные банки с «Кока-колой» и «Туборгом»; лопались, испаряя взбесившийся кипяток. Шланги – кубло гибнущих змей – извивались, корчились, плавились. С большой высоты упала ярко-красная колонка для дизтоплива; за ней – вторая. Дверцы от металлических ящиков отлетели к трассе. Краска на дверцах шла пузырями.
Горел аэропорт. Бились в агонии, тщетно мечтая уйти путями небес, умирающие драконы – «Боинги» на летном поле. Делалась мягкой сталь терминалов; брызгами летели стекла. Горелой резиной несло от автобусов и такси, брошенных на стоянке. Словно пьяный, качался бетонный забор. Когда он рухнул, звука падения не было слышно – все перекрыл рев огня.
Над очистными сооружениями вставало бурое облако. Вонь ползла больной старухой, всхлипывая и причитая. Насосные станции, основной и дублирующий коллектор, комплексы биологической очистки – все делалось прахом, бесполезной рухлядью. Высыхал, трескался массив илового осадка. Пар ворочался медведем в берлоге – грязный, запаршивевший, клокочущий глоткой зверь. Лез наружу, превращая район в баню.
Обугливались многоэтажки спальных районов. Огонь жрал их, как ребенок-дебил – хрустящую «соломку»: чавкал, сопел, пускал скверно пахнущие слюни. Обгрызал балконы, сплевывая остекление; слизывал дорожки расплавленного битума. Дома кренились, сдавались победителю, накрывали пространство лавиной кирпича, блоков и сухого цемента. Детские площадки, гаражи, школы целиком скрывались под оползнями. Торговые центры встряхивало, словно от землетрясения. Пламя вырывалось из окон, легкомысленно швыряясь хлебопечками и кондиционерами, стиральными машинами и бойлерами.
Метро стало крематорием. Плотные массы жара неслись по тоннелям, завывая волчьей стаей. Их движение подхватывало составы, обдирало на ходу стены вагонов, гнало скелеты по жерлам путей – и выбрасывало на обезумевшие станции. В переходах стоял гул: ровный, мощный. Потолки проседали, из труб, ломающихся под своей тяжестью, хлестала вода, закипая.
На месте здания обладминистрации бушевал костер.
Горисполком сгорел минутой раньше.
Падали памятники: мягкой делалась бронза, крошился гранит постаментов. На подземных автостоянках задыхались четырехколесные динозавры. Пятизвездочный отель в центре окутался черным дымом. Роняя галереи, связывающие корпуса, весь в стеклянной пыли, отель валился на соседнюю гостиницу, из недорогих, будто насильник на жертву. Когда они столкнулись, запылал сквер напротив. В огне призраком вставал куб оперного театра, держась до последнего. Пересохшие фонтаны молили о капле воды. Карточным домиком сложился киноконцертный зал. Земля содрогнулась – это упала громада университета. И еще раз, когда пал Дом Государственной промышленности. И еще – областная клиническая больница. Дальше земля вздрагивала постоянно, не считая павших.
