когда генерал Громов торжественно прошел по мосту через
Пяндж, поставив тем самым точку в бесславной десятилетней авантюре советского
руководства.
На заставах, впрочем, после этого спокойней не стало. С
афганской стороны ожидали всяческих провокаций, и, надо сказать, оснований для
такого, беспокойства было предостаточно.
По этой причине дембель задерживался – об этом было
объявлено официально. Это само по себе нерадостное обстоятельство усугублялось
тем, что никто не мог сказать – на какой срок эта задержка. Полная
неопределенность такого ожидания нервировала всех дембелей, и Белова,
разумеется, тоже. Он ходил мрачный и злой, время от времени срываясь на своих
подчиненных.
Незадолго до майских праздников Сашу вызвал к себе начальник
заставы.
– Садись, Белов, – кивнул он на
стул.
Саша сел, с надеждой всматриваясь в хмурое лицо капитана –
вдруг тот что-нибудь скажет про дембель?
– Ты чем на гражданке заняться думаешь? – спросил Лощинин.
– В институт поступать буду… – слегка растерянно ответил Белов.
– А зачем вам?
Лощинин поднял на него усталые глаза:
– Институт, говоришь? Это хорошо… – задумчиво сказал он. – А
я, Сань, тебе вот что предложить хочу… Хороший ты мужик, Белов, надежный. На
тебя всегда положиться можно. Такие на границе во как нужны! Короче, подумай,
Сань, может, останешься на сверхсрочную, а? А там, глядишь, и в школу
прапорщиков можно? Ты как на это смотришь?
Белов опешил – такого поворота он никак не ожидал. Лощинин
расценил его заминку, как сомнение, и продолжил гнуть свое:
– А можно и в погранучилище, Сань! Я сам тебе рекомендацию напишу,
хочешь?
Саша покачал головой. Так покачал, что капитану сразу стало
ясно – никакие уговоры тут не помогут. А Белов решительно встал и сказал, как
отрезал:
– Я, товарищ капитан, домой хочу. Очень хочу.
Начальник заставы помолчал и нехотя кивнул:
– Хорошо, Белов, свободен.
Больше к этой теме они не возвращались.
А время шло, дни сменяли один другой, как черные бусинки на
четках Фархада, заполненные службой, текущими заботами, какими-то
необязательными разговорами, перекурами, столовой, казармой, мелкими
неурядицами и – над всем этим – огромным, как небо, ожиданием.
И не проходило, казалось, ни единого часа, чтобы в голове
Саши хотя бы раз не прозвучал, как навязчивый рефрен, один и тот же, – самый
главный – вопрос: «Ну, когда же наконец дембель? Когда же, черт побери? Когда?»
Эпилог
Дембель неизбежен, как мировая революция.
А еще дембель – это праздник. Настоящий, как Новый год. Вот
ждешь его, ждешь, маешься, считаешь денечки, и кажется уже, что вся радость
твоя ушла в это самое ожиданье, как вода в песок. Но стоит только пробить
заветному часу – и хлоп! – как шампанское из теплой бутылки вырвется разом все,
что копилось в душе долгих два года. И нет на всей земле человека счастливей
тебя. Потому что – воля, потому что – все впереди, потому что – домой!
Запыхавшийся салабон цвел, как майская роза.
– Товарищ сержант, – приложив руку к выцветшей панаме, по
всей форме докладывал он, – только что сообщили из отряда: пришел приказ…
– Что? – нетерпеливо перебил его
Белов.
– Дембель, товарищ сержант… – расплылся в улыбке паренек.
– Зема… – Белов положил руку на пыльный зеленый погон бойца
и пробормотал, еле сдерживая клокочущую в груди радость. – Спасибо, зема,
спасибо… На вот, возьми, – он вытащил из кармана едва початую пачку «Родопи» и
протянул солдатику.
«Все, елки зеленые! Баста! Дембель!» – ликовал про себя
Белов, шагая к казарме. Он старался не мчать, не торопиться – все-таки не
пацан, не салажонок стриженый. Как-никак – солидный человек, сержант! Можно
сказать – опора армейского порядка и дисциплины…
Перешагнув порог казармы, Саша все же не стерпел и что было
мочи рванул по коридору. Возле дневального притормозил и весело гаркнул:
– Кому служишь, салабон?
– Служу Советскому Союзу! – козырнув, с готовностью
отрапортовал боец.
– Ты служишь дембелю, салага! – беззлобно хохотнул Белов и
рванул дверь Ленинской комнаты.
В пустом помещении был только один человек. Спиной ко входу
сидел Фара. Он сосредоточенно набивал травкой выпотрошенную «беломорину».
– Белов, ну что ты орешь? Как конь! – не повернув головы,
недовольно процедил Фархад. – Не видишь – человек делом занят! – он криво
усмехнулся, выстукивая косячок о ноготь.
Саша плюхнулся на стул рядом с другом и, улыбаясь в тридцать
два зуба, восторженно выдохнул:
– Дембель, рядовой Джураев!
Тот вытаращил глаза и, раздавив в судорожно сжатом кулаке
приготовленный косяк, истошно заорал:
– А-а-а-а-а-а!!!
– А-а-а-а-а-а!!! – тут же подхватил этот дикий вопль Белов.
Они голосили так безудержно-радостно, так неистово, так
самозабвенно, что в казарме зазвенели стекла.
Дневальный покосился в сторону распахнутой настежь двери в
«ленинку» и не удержался от завистливого вздоха. Уж он-то прекрасно знал, какой
это праздник – дембель.
На следующий день они прощались. Проводили наряд,
отправлявшийся на границу, и отправились бродить по заставе.
– Что-то мне, Фара… На душе скребет как-то… – пожаловался
Саша. – Прощаемся вроде бы…
– Да брось ты, Сань, – обнял его друг. – Знаешь, один мудрец
когда-то сказал: если души не умирают, значит прощаться – отрицать разлуку!
– Ну, началось… – усмехнулся Белов.
Фара захватил из казармы старенький ФЭД, и друзья
отправились в питомник, к собакам.
Поль безошибочно почувствовал предстоящую разлуку: он жался
к ноге и тихо, по-щенячьи подскуливал. Позируя для снимка, Саша присел к
овчарке и положил руку ей на загривок. Пес тут же повернулся и поднял на своего
хозяина больные от тоски глаза. От этого взгляда сержанту стало не по себе.
