— Не могу, — сказал я, опасаясь, что расплачусь. — Нехорошо себя чувствую.
Профессор кивнул.
— И вы, и Артур. У него температура.
Я бросил взгляд в другой конец помещения на Арта. Тот, нахмурившись, стоял рядом с Хауи около одного из передних рядов, все еще среди высоких людей в одинаковых костюмах. Художник жестикулировал и качался на каблуках. Я задумался, знает ли кто-то из них, насколько он пьян.
— Красивая церковь, — сказал доктор Кейд, задрав голову. — Все очень сдержанно и очень красноречиво.
Мы стояли в среднем храме, справа находился трансепт. Священник, седовласый, царственный, облаченный в рясу цвета слоновой кости с зеленой епитрахилью, беседовал с миссис Хиггинс, пока заходили новые люди. Все разговаривав тихо, приглушенными голосами и шепотом. Пока двери не успевали закрыться, на короткое время внутрь залетал звук машин.
— Я впервые в церкви, — признался я.
Доктор приподнял брови.
— Правда? — спросил он почти довольным тоном. Кейд гордился своей нерелигиозностью и рассматривал церковь с уважением и большим любопытством стойкого язычника-интеллектуала. — Ты не еврей? — спросил он меня с блеском в глазах, словно, если бы я ответил утвердительно, профессор оказался бы в обществе очень необычного и интересного экземпляра.
— Нет, — ответил я. — Вообще-то, не знаю, кто я.
— Значит, вы мудрее остальных. Посмотрите, — он протянул руку и взял молитвенник из-за скамьи со спинкой. — Если у вас будет время, я посоветовал бы вам это пролистать. Вы найдете в одном отрывке, точное место которого я не помню, забавную типографскую ошибку. Изначальная фраза, исправленная после Толедским собором, звучала: «Верую в святую Католическую и Апостольскую Церковь». Но в этом издании вы найдете, что предлог «в» пропущен, как и слово «святая». Вместо изначальной фразы в переводе получилось: «Верю Католической и Апостольской Церкви». Меня всегда удивляло, что эту ошибку не исправили, хотя если вспомнить, с какой скоростью Церковь признавала и исправляла прошлые ошибки, другого ожидать не приходится.
Он вручил мне книгу.
Я сидел в четвертом ряду, в конце, недалеко от Хауи. Арт расположился с другой стороны прохода. Четверо шумных детей справа от него, одетых в маленькие костюмчики, все время соскальзывали со скамеек, толкали и пинали друг друга. Они смеялись и топали ногами, несмотря на повторные попытки усталых матерей заставить их замолчать. И только после того, как пожилой мужчина повернулся, гневно посмотрел и цыкнул на них, дети, наконец, прекратили шевелиться. Создалось впечатление, будто они превратились в камни, оцепенев после взгляда медузы-горгоны мужского пола.
Доктор Кейд сидел в первом ряду вместе с матерью Дэна. По другую сторону от нее расположились две сестры, сразу же за ними — их мужья. Они смотрели прямо перед собой, высоко вздернув подбородки. Священник говорил тихим голосом, на кончике носа у него сидели очки, двумя руками он держался за кафедру.
— «Даешь им — принимают; отверзаешь руку Твою — насыщаются благом. Сокроешь лице Твое — мятутся…» (Пс 103:28–29).
Хауи бормотал себе под нос те же слова в унисон со священником. От него пахло алкоголем и одеколоном. Бреясь, он пропустил участок под подбородком.
— «Пошлешь дух Твой — созидаются; и Ты обновляешь лице земли. Да будет Господу слава во веки; да веселится Господь о делах Своих!» (Пс. 103:30–31).
В задних рядах заплакали. Я смотрел вперед, концентрируясь на точке в стене за трансептом. Старик, сидевший перед нами, закашлялся.
— «Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему, доколе есмь» (Пс. 103:33).
Святой Августин предложил ударять в грудь во время исповедальной молитвы в виде покаяния. Исповедальная молитва восьмого века была частично переделана в одиннадцатом и в дальнейшем добавлена к мессе. В ней верующие троекратно просят прощения: «Quia peccavi nimis cogitatione, verbo et opera: mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa» («Моя вина, моя вина, моя величайшая вина»)…
Мать Дэна попросила Арта выступить. Я об этом не знал, пока не увидел, как он направляется в кафедре. У него раскраснелось лицо, словно поднялась температура. Добравшись до кафедры, Артур достал из кармана сложенный листок бумаги и медленно его развернул. В микрофоне послышался шорох бумаги. Хауи содрогнулся и потер глаза, причем очень сильно, вдавливая ладони в глазные яблоки. Когда он опустил руки, глаза слезились и покраснели.
Арт откашлялся и посмотрел на собравшихся. Его взгляд скользнул по мне, не останавливаясь, он словно меня не узнал. Артур схватился за кафедру с двух сторон и заговорил.
Когда-то нас было трое, и сердце — одно на троих.
То было когда-то. Теперь же — осталась печаль для нас,
Лишь горькие слезы остались, и чувств никаких иных.
Ушел… Но увидите сами — помянем его не раз…
Арт медленно сложил лист бумаги и убрал в карман, затем вернулся на свое сиденье, опустив голову. Он все время смотрел в пол. Никто не произнес ни слова.
«Какой странный отрывок», — подумал тогда я. Это был отрывок из стихотворения восьмого века, которое написал Алкуин о кукушке.
* * *
Кладбище «Каштановая гора» очень сильно отличалось от моих представлений. Во время следования похоронной процессии из церкви святого Фредерика я представлял покрытое туманом, готическое кладбище с разрушающимися надгробиями, колючими кустами, искривленными деревьями, каркающими на склепах воронами, черным железным забором с остроконечными кольями, окружающим неровную и грязную землю, вспаханную, как поле брани. Я ехал на переднем сиденье в «ягуаре» Хауи. Тот едва ли мог вести машину. Арт ехал в «бентли» с шофером вместе с доктором Кейдом и одной из племянниц миссис Хиггинс.
Прибыв на место, я увидел, что «Каштановая гора» — это полная противоположность тому, что я представлял. Всего лишь приятное место, поросшее деревьями, с многочисленными холмиками и пригорками, окруженное живой изгородью. Тут и там, между корней деревьев и под нависающими кронами, виднелись сугробы снега и лед.
Мы поехали вверх на гору и сделали полукруг. Вдоль всей дороги стояли голые каштаны и дубы. Я заметил вырытую могилу. Холмик земли возвышался среди ровной поверхности, словно миниатюрная ступа. Рядом с кучей вырытой земли, опираясь на лопаты, стояли двое мужчин в синих комбинезонах. Они о чем-то тихо беседовали, как и любые другие рабочие в обычный трудовой день. Один курил, но при виде останавливающейся кавалькады машин затянулся раза два и бросил сигарету, а потом затоптал ее.
На протяжении всего пути художник не произнес ни слова. Наконец, тормозя, он повернулся ко мне.
— Я этого не вынесу, Эрик, — сказал он. Губы у него дрожали. — Скажи им, что мне стало плохо, и я вынужден вернуться в гостиницу.
Хауи резко выдохнул воздух, а потом рукой откинул волосы назад со лба.
