Эллен посмотрела на часы и принялась застегивать пальто.
— Хочешь пойти ко мне на ужин? — спросила она. По ее тону становилось понятно: ей все равно, соглашусь я или нет. — Не могу обещать тебе смену блюд, как у доктора Кейда, но в квартале от моего дома есть отличный китайский ресторанчик. Оттуда можно заказать еду.
— С удовольствием, — ответил я, а затем попытался убедить себя, что меня действительно интересует только ужин.
Я впервые ехал в машине Эллен. Это был старый зеленый «сааб» с поблекшей внутренней обшивкой песочного цвета. Автомобиль больше подошел бы мужчине, но почему-то подходил и ей. Внутри пахло лосьоном и духами, все было очень чисто, машина явно принадлежала взрослому человеку.
На заднем сиденье лежал блокнот, скрепленный проволочной спиралью, смятый в шар лист бумаги торчал из пепельницы. Эллен извинилась за беспорядок.
Квартира располагалась на верхнем этаже трехэтажного дома в викторианском стиле на Поси-стрит. Это была маленькая улочка с односторонним движением на восточной окраине Фэрвича. На востоке города стояли только жилые дома, причем, как я понял, только жилища богатых людей. Там жил ректор университета вместе с несколькими профессорами и мэром Фэрвича. Хозяином дома Эллен был вышедший на пенсию преподаватель изобразительных искусств, который раньше работал в Абердине. Он также был известным художником, который, судя по всему, ежегодно жертвовал зарплату Музею изобразительных искусств Коннектикута и много заработал на продаже живописи. Он позволил Эллен жить там за сниженную арендную плату при условии ухода за садом. Девушка обитала здесь уже два года и ни разу не видела сад. Задний двор представлял собой участок, густо засаженный деревьями. С хозяином она встречалась четыре или пять раз.
Я ожидал увидеть современный дизайн — много свободного места, дорогую мебель, картины, может быть, ковер с геометрическими фигурами. Я оказался прав насчет всего, кроме ковра. Деревянный пол блестел под маленькими лампочками, лучи которых пересекались.
— Я отполировала его в прошлом месяце, — сказала она.
На стенах действительно оказалось несколько современных полотен — Лихтенштейн, Гоген и маленькая картина Дали. Над камином висел портрет Эллен. Это был абстрактный рисунок — немного линий и мазков, но художник очень точно подметил ее черты. Два мазка — и получился подбородок, вытянутая запятая — нос. Полупрозрачные волосы каскадом ниспадали ей на шею, словно шелковый водопад. Самый яркий и сочный цвет во всей картине использовался для глаз — миндалевидные очертания художник заполнил зеленым, который казался влажным.
— Очень хороший портрет, — сказал я, неотрывно глядя на него.
Эллен бросила пальто на спинку дивана.
— Это Хауи рисовал, — сообщила она. — В прошлом году.
Я посмотрел на нее.
— Хауи?
— Да, — кивнула она.
— Классно, — произнес я.
Девушка с опаской посмотрела на меня.
— Ты хотел меня о чем-то спросить?
— Нет, — ответил я.
На самом деле я хотел спросить, почему Хауи нарисовал ее портрет, и знает ли об этом Арт. Но, конечно, я ничего не сказал, обводя взглядом всю квартиру. Из гостиной можно было попасть в маленькую кухню, потом просматривался коридор.
Эллен направилась в кухню.
— Хочешь что-нибудь выпить? — спросила она. — У меня есть немного шардонне… — Она открыла холодильник. — Апельсиновый сок, клюквенный сок, содовая…
Я ответил, что вода из крана подойдет прекрасно, но девушка открыла бутылку родниковой воды и налила мне стакан. Ее туфли цокали по полу, когда она несла его мне.
— Минутку, — сказала Эллен и исчезла в коридоре.
Я сидел на диване, с одного края, потягивал воду и осматривал комнату. Часы показывали 4.30. Я стал выбивать на колене ритм одной песенки, потом поставил стакан на кофейный столик и осмотрел старую коросту у себя на запястье. На столике лежал журнал — какие-то публикации о моде на французском. На обложке была модель с недовольным видом, в двух тонких полосочках, символизировавших бикини.
Эллен вернулась в гостиную босиком, в джинсах и свободном свитере грубой вязки. Она держала в руке бокал вина, усаживаясь напротив меня в кожаное кресло песочного цвета. Голые ступни были белыми и нежными, лодыжки — тонкими. Голубоватые вены змейками петляли над костями.
— Мне требовалось снять одежду, в которой я хожу на работу… Сегодня работала только полдня, — сказала она, запуская одну руку в волосы и теребя их. — Знаешь, я никогда раньше не видела тебя в «Горошине».
— Я редко хожу туда, — ответил я.
— Да, кофе там не очень хорош. — Эллен говорила так, словно я не ходил туда по этой причине. — Но там попадаешь в другую атмосферу. Во всех других кафе в городе я обычно встречаю людей с работы, но за пределами офиса не хочу иметь никаких дел с банкирами. Они хуже ученых, если ты можешь в такое поверить. Похотливые, настороженные и чопорные мужчины средних лет. Не представляешь, как они меня разглядывают. — Она содрогнулась.
«О-о, вполне могу поверить», — подумал я.
— Расскажи мне побольше про место, где ты вырос, — попросила Эллен, подтянула ноги и уселась на них. Она медленно потягивала вино, держа бокал обеими руками, иногда поглаживая ножку и глядя на меня. — Не про ужасную квартиру в городе, а про детство. Где оно прошло? Где-то на Западе?
— В Уэст-Фолсе, в Миннесоте, — сказала я, принимаясь за рассказ.
В конце концов, мы заказали ужин в «Кухне Хань» и сидели друг напротив друга на полу. Я прижимался спиной к дивану, она — к креслу. Мы ели рис со свининой и что-то овощное из маленьких белых коробочек, прикончили бутылку шардонне, и Эллен сделала коктейль мартини. Но я посчитал вкус невыносимым и лишь два раза глотнул из стакана, а потом поставил его на кофейный столик. Девушка налила себе второй.
С ней было прекрасно. Эллен могла многое рассказать и великолепно поддерживала беседу. Меня впечатлило и то, что она знает, и то, чему обучалась. Девушка говорила о французской литературе, современном искусстве, потом переключилась на свою любимую тему: старое кино, особенно, тридцатых и сороковых годов. Такие фильмы я сам всегда ассоциировал с красивыми женщинами с сонными глазами, мужчинами в мягких шляпах с продольной вмятиной и с «плохими парнями», которые держат оружие на уровне пояса. Эллен любила фотографию и скульптуру, после нескольких просьб она достала альбом и показала мне снимки. Это были поразительные черно-белые фотографии — деревья в сумерках, покрытые снегом, одинокая собака, грустящая около бетонного здания; старая женщина, отдыхающая на скамейке. Был даже снимок Хауи, лежащего на кровати. Он спал с полуоткрытым ртом и держал подушку на груди. Эллен быстро перевернула страницу, словно забыла, что фото в альбоме.
Она рассказала мне про кузину Люсинду, знаменитого фотографа. Кузина обучалась у Хелен Левит, ее работы регулярно появлялись в «Монд». Эллен сообщил, что Люсинда покончила с собой, приняв слишком большую дозу снотворного, и сделала последний снимок себя самой. На нем она лежит на деревянном полу в квартире в Гринвич-Виллидж. У нее открыт рот, из глаз уходит свет, рука тянется к линзам, готовясь к последнему щелчку. Эллен сказала, что хранит эту фотографию в коробке из-под обуви у себя в шкафу, но не смотрела на нее уже несколько лет, потому что после этого ей снятся кошмары.
