Я начинаю улыбаться. Почти не верю своей удаче. Хотя, конечно, дело не в удаче. Дело в моих блестящих способностях. В интуиции. Да, главное, это интуиция.
Беру фотографии и начинаю их перебирать, пока не нахожу ту, на которой снята стена и дверь в коридор. Изучаю ее. Откладываю. Перевожу взгляд на комнату. И там, и там есть дверь. Те же стены. Тот же ковер. Растение в горшке, которое выглядит цветуще-зеленым на фотографии, в реальности уже потрепанное и засохшее, его бросили все, кроме Смерти. На фотографии у самой стены, рядом с живым растением, лежит перьевая ручка. В реальности рядом с растением лежит шариковая ручка. Конечно, это всего лишь ручка, мелкая деталь в общей схеме, но самое интересное то, что она не была занесена в каталог и унесена, значит, ее посчитали незначимой.
А между тем она была весьма значима. Была ли ручка оружием? Я направляюсь к растению, приседаю и разглядываю стену. Крошечный след, оставленный на стене, заметить трудно, но можно. Наклоняюсь еще ближе. Вижу маленькую точку чернил в серединке. Была ли первая ручка брошена в стену? И где она теперь? Зачем эта подмена? Может, Даниэла его поранила этой ручкой? Поэтому ее сюда отшвырнули? В таком случае на этой ручке осталось ДНК убийцы. Это нить, ведущая к убийце. Тогда эту ручку должны были сфотографировать. По ней даже должен был быть составлен отдельный отчет.
Я беру ее в руку, затянутую в перчатку. Ее покрывает тонкий слой белого порошка. Ее осмотрели и положили обратно, не найдя ничего интересного. Перьевая ручка была заменена на шариковую где-то в промежутке времени между тем моментом, когда была сделана фотография, и моментом, когда начали искать отпечатки пальцев. Так кто же поменял ручки?
Убийца. Вот кто. А людьми, находившимися в комнате между этими двумя моментами, были люди из полиции! Ее убил коп.
На несколько секунд я прикрываю глаза и представляю, как все это происходило. Он пришел сюда. Напал на нее. Ударил ее по лицу. И тогда она пырнула его ручкой. Возможно, не очень сильно, но достаточно, чтобы взбесить его до такой степени, что он швырнул ручкой в стену, в которую та вонзилась острием. Он бросил Даниэлу на кровать. Он не собирался ее убивать, но нельзя было допустить, чтобы она его опознала. Все случилось спонтанно. Ничего не было запланировано заранее. Ему пришлось искать подручные средства, чтобы ее связать. Он использовал ее маникюрные ножницы, чтобы удалить фрагменты своей кожи из-под ее ногтей. Он использовал ее расческу, чтобы вычесать волосы на лобке. Он ничего из этого не принес с собой, так как это не являлось частью плана. Когда она умерла, он тут же почувствовал свою вину. Сделал все возможное, чтобы спрятать улики, а потом накрыл ее тело, предварительно закрыв ей глаза. Но ему надо было уходить. Немедленно. Может, он прочитал над ней молитву. А может, и нет. Но вот в чем он действительно просчитался, так это в том, что забыл о ручке — забыл, пока не вернулся сюда, чтобы расследовать ее же смерть. И тогда он увидел на полу ручку и вспомнил. Фотографии уже были сделаны. Он не мог просто взять ее и забрать. Перьевой ручки, которую можно было бы подложить вместо той, у него с собой не было. Поэтому он пошел на риск, понадеявшись, что подмены никто не заметит, и, представьте себе, никто не заметил. Я никто, и никто не совершенен. Это просто ручка, валяющаяся в углу, рядом с комнатным растением. В центре комнаты лежал труп, который отвлек внимание. Смотришь на одно — упускаешь другое.
Я открываю глаза. Я пробыл здесь всего час и уже знаю, что убийцей был полицейский. Более того, я абсолютно уверен, что прав. Во всех книжках, которые я читал, серийным убийцей всегда был полицейский. Или следователь, или судебный пристав. Так почему бы и нет? Почему эта ситуация должна так уж отличаться от того, что пишут в книжках? В глубине души чувствую разочарование, что на деле работа детектива оказалась так проста. Если убийца не муж и не любовник, можно просто выстроить перед свидетелем полицейских, чтобы тот выбрал виновного.
Оставляю ручку на месте, так как больше она никакой информации предоставить мне не может. Разворачиваюсь и собираю портфель. Мне хочется кричать, петь, плясать, чтобы чем-то заменить те вспышки света, звон колоколов и свист в ушах, которые должны были сопровождать такой момент. Когда я подхожу к входной двери, разворачиваюсь, чтобы попрощаться с домом. У меня нет причин сюда возвращаться. Смотрю на коридор и на отходящие от него комнаты. Никакой причины.
Вот если только…
Усмехнувшись, я снова бегу наверх.
11
Вернувшись с работы, она застает свою мать плачущей в спальне, на втором этаже. Сначала она в нерешительности останавливается в дверях, не зная, стоит ли зайти в комнату. Ее мать много плакала с тех пор, как умер Мартин, и особенно много плакала в последние дни.
— Салли?
— Да, мам. С тобой все нормально? — спрашивает Салли, думая о том, что для ее мамы уже давно ничего не может быть «нормально».
— Нормально. Даже не знаю, что это я так расклеилась.
Когда Салли кладет матери руку на плечо, та сначала вздрагивает, а потом расслабляется. Комната пахнет ароматическими палочками, и от этого немного душно. Она прекрасно знает, почему ее мать в таком состоянии, и мама тоже это знает. Сегодня день рождения Мартина. Она купила своему умершему брату поздравительную открытку, заполнила ее и запрятала в куче белья. Она не уверена, делают ли ее родители то же самое, но она думает, что, если делают, наверное, это не совсем нормально. Конечно, об этом никто никогда не осмелится заговорить. Если они начнут говорить на эту тему, то вольют в свою скорбь еще больше жизни и позволят ей возвыситься над ними и придавить их своей тяжестью. В каком-то смысле она завидует Джо. Она бы тоже хотела быть простой, как он, и не мучиться больше всеми страданиями этого мира; просто перемещаться из пункта А в пункт Б, радовать людей, не вставать у них на пути и жить счастливо.
— Все нормально, мам, — говорит она; вот, опять ей приходиться воспользоваться этим словом. — Думаю, папа с нетерпением предвкушает свой день рождения.
Мать ее кивает, и они начинают обсуждать, как здорово будет всем вместе выбраться поужинать. Для отца, помимо прочего, это станет и настоящим испытанием. За последний год он выходил из дома исключительно для того, чтобы поехать к врачу или на кладбище, и никуда больше. Доберутся ли они до ресторана в четверг вечером — еще под большим вопросом.
Салли открывает окно. Теплый воздух выветривается из спальни, и его сменяет свежий. Хотела бы она, чтобы болезнь ее отца могла бы выветриться так же просто. Если бы она могла, то с радостью приняла бы эту болезнь в собственное тело, чтобы облегчить его страдания. Это было бы самое маленькое, что она могла сделать для него после смерти Мартина.
— Прости, — говорит ее мать, подняв взгляд и выпустив из рук целую охапку влажных салфеток. — Раньше я была покрепче.
Она начинает теребить большим и указательным пальцами серебряное распятие, висящее у нее на шее.
— Все будет нормально, мам, — отвечает Салли, наблюдая, как распятие то появляется, то исчезает между ее пальцами, снова и снова. — Вот увидишь.
