Я мотаю головой. Что она несет?
— Ты как там, наслаждаешься пока? — выдыхает она, взглянув вниз.
Пистолет несколько ограничивает мои возможности ясно выразить свои мысли.
Внезапно она останавливается и встает, как будто я ей вдруг надоел. Мой член шлепается о живот.
— Ты убийца, Джо, а мне бы хотелось, чтобы ты был полицейским. На самом деле мне хотелось бы заняться сексом у тебя дома, в твоем саду, в твоей машине. Я бы хотела, чтобы ты взял меня всеми способами, которые только сможешь придумать. Но не здесь. Не в парке. И теперь я вообще не буду тебя трахать.
Пистолета во рту у меня больше нет, но единственное, что я могу, это вопросительно промычать.
Она морщится и плюет мне на грудь.
— Ты простой убийца; выходит, я зря потратила на тебя время.
Она наклоняется и проводит ножом по месту, по которому не должны водить ножами.
Плохо.
Она кладет руки туда, куда женщины должны класть руки, но обхватывает так, как женщины не должны обхватывать. Прикладывает лезвие к основанию моего члена. Мне хочется плакать, когда я думаю о том, что, возможно, она сейчас собирается взять себе очередную штучку на память.
— А знаешь что, по моему мнению, нужно делать с насильниками?
Я мотаю головой. Останавливаюсь, когда она снова запихивает дуло мне в рот. Оно стучит о зубы и холодком ложится на язык.
Пытаюсь попросить, чтобы она ничего не делала, но пистолет глушит меня.
Когда я чувствую, что лезвие очерчивает круг вокруг моего пениса, меня прошибает пот. О Господи. О Господи Иисусе. Я смотрю в небо, но никто не приходит ко мне на помощь.
Я сжимаю кулаки и дергаю за наручники, но они не поддаются, а проклятое дерево не падает. Запрокидываю голову и не знаю, должен ли чувствовать облегчение от того, что не вижу, что она делает. Хочется начать брыкаться и пинать ее ногами, но в данный момент эта идея никуда не годится.
Пытаюсь кричать, но проклятый пистолет западает в самое горло и провоцирует рвотные позывы. Мой крик превращается в булькающий гогочущий звук, сопровождающийся звуком стучащих о дуло зубов. Я чувствую, как кожа по всему телу сжимается, и мне чертовски холодно, несмотря на то что я покрыт потом. Из глаз брызгают слезы и стекают по вискам. Лезвие давит все сильнее, но я ничего не могу с этим поделать. Это безумие. Только я решаю, кому жить, а кому умирать. Пытаюсь вдавить задницу поглубже в землю, но земля не поддается.
В голове мелькают кадры моего отрезанного члена, отброшенного в сторону, и они похожи на кадры из старого фильма. Зажмуриваю глаза и пытаюсь промотать кадры в обратном порядке, чтобы член вернулся на место, и нож отодвинулся, и наручники были сняты. Чувствую, как из желудка поднимается рвотная масса, но она как будто упирается мне в сердце. Все мое тело бьет жесткая дрожь, и ноги сводит судорогой. Не понимаю, как человек можно быть таким жестоким.
Я все больше холодею и не знаю, хочу ли я умереть. Проблема в том, что я не хочу умирать. Я ведь столько всего могу дать. Я не хочу умирать и не хочу, чтобы она помогла мне в этом, но лучше уж умереть, чем жить с оторванным членом.
Глаза снова заливают слезы, и я громко всхлипываю. Пытаюсь какими-то хныкающими звуками молить ее о пощаде, но она не обращает внимания.
Потом внезапно убирает нож.
Я смаргиваю слезы. Слезы боли становятся слезами облегчения. Она меня отпустит, а потом поплатится за все это. Она будет умирать медленно и мучительно, хотя в данный момент я еще не знаю, как. Пытаюсь поблагодарить ее, поблагодарить Бога, но она по-прежнему держит проклятый пистолет у меня во рту.
Она залезает в свою сумочку и что-то вытаскивает. И вдруг я понимаю, что сейчас все станет еще хуже.
25
Помню, как однажды, будучи подростком, я играл в школе в крикет. Спорт мне никогда особо не нравился, но если им не заниматься, тебя запихивают на какие-нибудь курсы для педиков, типа основы искусств или шитья. Крикет был не слишком интересным занятием, но по сравнению с занятиями по готовке и вязанию он выигрывал. Однажды — и воспоминание об этом дне до сих пор приводит меня в ужас — кто-то сильно ударил мячиком в мою сторону. Я не успел среагировать руками, поэтому мяч приняла моя промежность, сэкономив четыре очка команде. Я тут же свалился, превратившись в комок вопящей боли, и игра остановилась минут на двадцать, пока меня не смогли перекатить на носилки и унести с поля под язвительные насмешки одноклассников. Мои яйца посинели и вспухли. Если бы это был мультик, их бы нарисовали в виде мигающих лампочек, как будто по ним заехали молотком. Я не ходил в школу четыре дня, и, несмотря на то, что говорить я не мог, меня постоянно рвало. Насмешки, которым я подвергался последующие несколько месяцев по сравнению с этой болью были ничто. Издевались и мальчишки, но особенно старались девчонки. Они дразнили меня и обзывали «крутые яйца». Девочки так и не забыли того случая. Я проучился в школе еще пять лет, а они так и не забыли.
Впрочем, я с этим справился. Я тогда понял, что можно справиться с любой ситуацией. Сейчас, двадцать лет спустя, я бы отдал все, что угодно, за ту боль, потому что уверен: она — ничто по сравнению с тем, что мне предстоит пережить. Каждая пора моего тела извергает капельки пота.
В этом маленьком парке, на рассвете, время остановилось. Я слышу голоса, которые наперебой шепчут мне, что́ сейчас произойдет. Громче всех — голос боли; затем — голос ярости. За ними следует голос раскаяния. И это далеко не единственные голоса, звучащие у меня в голове.
У Мелиссы в руках новая игрушка — плоскогубцы. Из глаз моих вновь начинают струится слезы, когда она обхватывает ими мое левое яичко. Ствол у меня во рту означает, что все попытки о чем-то договориться отметаются заранее. Я умоляю ее глазами, но ей все равно. Пытаюсь покачаться влево и вправо, вверх и вниз, но она усиливает нажим, чем быстро сводит на нет мои попытки. Чувство такое, будто она только что прижала ко мне кусок льда. Я оказываюсь парализован до такой степени, будто мне только что перерубили позвоночник.
Она улыбается мне.
И зажимает плоскогубцы.
Гортанный крик сначала застревает в горле, а потом разрастается там до такой степени, что перекрывает мне дыхание. Не хочу.
Она только что раздавила мне яичко с такой же легкостью, как могла бы раздавить виноградинку между пальцами — и, как и из виноградинки, содержимое брызнуло наружу. Живот и бедра выворачиваются в судороге. Легкие, напряженные до предела, отказываются предоставить мне даже толику кислорода. Мой крик вырывается наружу. Над головой разлетаются испуганные птицы. Из паха по всему телу волнами распространяется жар, заменяя собой леденящий холод, который я чувствовал всего мгновение назад; такой жар мог бы существовать в самых глубинах ада. Он кипятком обдает тело, распространяясь из эпицентра, зажатого плоскогубцами.
