Снимаю маску, защищающую меня от отвратительного запаха. В этих комнатках, с их металлическими дверями и железобетонными стенами, чертовки холодно даже в середине лета, и от ледяного воздуха мое яичко чуть пульсирует.
— С мамой все в порядке, — говорю я, зная, что она наверняка интересовалась, почему я пропадал.
— Что, прости?
— Мама. Она болела всю неделю. Вот почему меня тут не было.
— У тебя мама болела?
— Ага. Я думал, ты слышала. Вот почему меня тут не было. Наверное, все об этом знают.
— Ах, конечно, я поняла, — говорит она заговорщическим тоном, многозначительно растягивая «ах» и «я». Как будто у нас общий секрет. — У тебя мама болела. И поэтому тебя не было всю неделю.
— Да. Именно это я и сказал, — говорю я, и что-то в ее интонации мне очень, очень не нравится.
— И как она, лучше?
— Конечно, — отвечаю я, тоже растягивая слово и медленно кивая, пытаясь понять, в чем дело. Она знает, что произошло на самом деле? Эта женщина, у которой IQ не превышает семидесяти баллов, пришла ко мне домой и прооперировала меня?
— А как ты сам, Джо? Тебе тоже уже лучше?
— Я справляюсь. Время залечивает все раны — так мама говорит.
— Это верно. Слушай, Джо, помни, что если тебе что-нибудь понадобится, если тебе нужна будет помощь с… с мамой… ты просто мне скажи.
К сожалению, ту помощь, которая мне действительно бы не помешала по отношению к маме, она мне предложить не может. Но вообще, если бы в мире было больше таких людей, как Салли, то он, несомненно, оказался бы гораздо более приятным местом. Проблема в том, что разговаривает она так, будто мы оба знаем какой-то большой секрет, тот самый, в котором Джо однажды проснулся утром в парке с раздавленным плоскогубцами яичком и ему пришлось самому добираться до дома.
— Джо?
Тем не менее я никак не могу представить, чтобы у нас с Салли был какой-то общий секрет. Это просто Салли, которая ведет себя как Салли.
Она пытается помочь мне с мамой так же, как помогает с обедами. Просто пытается увеличить свои шансы на то, чтобы залезть ко мне в постель.
— Джо? С тобой все в порядке?
— Конечно, в порядке, — отвечаю я. — Мне лучше вернуться к работе, Салли.
— Ладно, — говорит она, но не двигается с места. Она смотрит на меня, а мне приходится смотреть в пол, чтобы не встретиться с ней взглядом; вдруг она воспримет это как знак и начнет раздеваться.
— Можно задать тебе личный вопрос, Джо?
Нет.
— Да.
— Тебе нравятся убийства?
Да.
— Нет.
— А как насчет расследования?
— Какого?
— О Потрошителе Крайстчерча.
— Он, наверное, умный.
— Почему ты так считаешь?
— Потому что его не поймали. Потому что он все время ускользает. Он, наверное, очень умный.
— Наверное, да. И это тебя интересует?
— Не очень.
— А ты когда-нибудь… заглядывал в какие-нибудь папки? Может быть, рассматривал фотографии умерших женщин? Или что-нибудь вроде этого?
— Я видел фотографии на стене в конференц-зале. Вот и все. Фотографии страшные.
— Если кто-то заставляет тебя что-то красть, потому что делает тебе больно, то это не настоящая кража. И лучше всего все рассказать полиции.
Не знаю, что за кульбит она только что проделала в своих рассуждениях, но смысла в них — никакого. Похоже, она оригинально переформулировала какую-то христианскую морально-нравственную ерунду, которую кто-то ей скормил. Она понятия не имеет, о чем мы сейчас разговариваем. Она точно так же могла бы сказать, что убивать плохо, что месть — дело Господне, что употреблять Его имя всуе — плохо и что продажа своей дочери в рабство — поступок осуждаемый. Все эти вещи написаны в Библии, и она почему-то думает, что мы их сейчас обсуждаем.
— Ты права, Салли. Если кто-то заставляет тебя делать что-то, чего ты делать не хочешь, это плохо. Полиция помогает людям, когда с ними случается что-то плохое.
Не помогает. Ручаюсь. Могу даже фотографии показать.
Я не знаю, что говорить, поэтому пожимаю плечами. Похоже, она принимает это за какой-то ответ на ту частично сформулированную дилемму, которая копошится у нее в голове, потому что она улыбается, говорит, что ей надо возвращаться к работе, и уходит.
Салли больше нет, но паранойя моя остается, и от одной мысли о том, что она могла побывать в моей квартире, меня начинает тошнить. Если Салли действительно была у меня дома, мне надо ее отблагодарить. Она могла там кое-что видеть, и я мог ей кое-что рассказать такого, после чего ночной визит к ней будет в порядке вещей.
Я сажусь на скамью в той комнатушке, которую убираю, и опускаю голову на ручку от швабры. В течение нескольких минут мне удается убедить себя, что я схожу с ума. Салли никак не могла побывать у меня в квартире. Если бы она там побывала, то не смогла бы умолчать об этом. Она бы спросила, как мое яичко. Она бы подумала, что сам факт того, что она видела меня голым, означал бы нашу помолвку. Салли слишком тупа, чтобы помочь мне, слишком наивна, чтобы не вызвать полицию, слишком влюблена в меня, чтобы не оставаться рядом с постелью каждую минуту той недели, что я провалялся практически без сознания. Нет, это была Мелисса. А это означает, что она что-то затевает.
Перед обедом я двадцать минут провожу в конференц-зале и, отмывая окна и жалюзи, изучаю появившуюся там информацию и меняю пленку в диктофоне. Читаю отчеты, изучаю фотографии, слежу, чтобы меня никто не заметил.
Обнаруживаю, что с целью увязать произошедшие убийства полиция обратилась к местным проституткам. Хм… интересно. Им задавали вопросы об их клиентах. Попадался ли им кто-нибудь со странными фетишами? Извращенцы? Кто-нибудь с необычными сексуальными предпочтениями? Жалкая попытка. Они думают, что я мог посвятить шлюху в свои сексуальные предпочтения. Я бы никогда этого не сделал. В смысле я бы никогда этого не сделал, оставив ее в живых.
После допроса проституток остался список имен подозреваемых. Очень короткий список. Немного имен и пока немного зацепок.
До конца рабочего дня мне удается успешно раздобыть четыре цветные фотографии подозреваемых из моего списка. Фотографии Шредера и МакКоя я нашел в их личных делах, а вот раздобыть относительно свежие фотографии остальных двоих оказалось настоящей проблемой. Потом я сообразил, что наверняка их изображения появлялись в прессе в последние недели. Убирая один из верхних офисов, пробегаюсь по Интернет-сайтам и по последним новостям, пока наконец не нахожу фотографии с достаточно хорошим разрешением, чтобы послать их на печать.
Когда я ухожу с работы, Салли предлагает меня подвезти, но я отказываюсь. Не сажусь я и в автобус. Вместо этого иду к банкомату и снимаю немного налички, рассудив, что она может понадобиться мне этим вечером. Зайти в банк — все равно что зайти в маленький заповедник. Все эти напольные растения, ярко освещенные лампами дневного света, и многочисленные кадушки с цветками, распиханные по всем углам, создают впечатление, что где-то тут должны водится и маленькие животные. От конторки к стене тянется очередь, к которой мне вовсе не хочется присоединяться, но другого выхода нет. И мы все стоим в очереди, и никто не осмеливается заговорить друг с другом, чтобы не выглядеть полным идиотом. Время от времени очередь продвигается вперед, и наконец я оказываюсь перед банковским работником. Это высокая мужеподобная женщина с большими руками, она улыбается мне во весь рот, но даже такая широкая улыбка не заставила бы меня ночью проникнуть к ней в дом.
