— Слишком много самого себя? Ей-богу, Бэзил, я не подозревал
в тебе такого самомнения. Не вижу ни малейшего сходства между тобой, мой
черноволосый, суроволицый друг, и этим юным Адонисом, словно созданным из
слоновой кости и розовых лепестков. Пойми, Бэзил, он — Нарцисс, а ты… Ну
конечно, лицо у тебя одухотворенное и все такое. Но красота, подлинная красота,
исчезает там, где появляется одухотворенность. Высоко развитый интеллект уже
сам по себе некоторая аномалия, он нарушает гармонию лица. Как только человек
начнет мыслить, у него непропорционально вытягивается нос, или увеличивается
лоб, или что-нибудь другое портит его лицо. Посмотри на выдающихся деятелей
любой ученой профессии — как они уродливы! Исключение составляют, конечно, наши
духовные пастыри, — но эти ведь не утруждают своих мозгов. Епископ в
восемьдесят лет продолжает твердить то, что ему внушали, когда он был
восемнадцатилетним юнцом, — естественно, что лицо его сохраняет красоту и
благообразие. Судя по портрету, твой таинственный молодой приятель, чье имя ты
упорно не хочешь назвать, очарователен, — значит, он никогда ни о чем не
думает. Я в этом совершенно убежден. Наверное, он — безмозглое и прелестное
божье создание, которое нам следовало бы всегда иметь перед собой: зимой, когда
нет цветов, — чтобы радовать глаза, а летом — чтобы освежать разгоряченный
мозг. Нет, Бэзил, не льсти себе: ты ничуть на него не похож.
— Ты меня не понял, Гарри, — сказал художник. — Разумеется,
между мною и этим мальчиком нет никакого сходства. Я это отлично знаю. Да я бы
и не хотел быть таким, как он. Ты пожимаешь плечами, не веришь? А между тем я
говорю вполне искренне. В судьбе людей, физически или духовно совершенных, есть
что-то роковое — точно такой же рок на протяжении всей истории как будто
направлял неверные шаги королей. Гораздо безопаснее ничем не отличаться от
других. В этом мире всегда остаются в барыше глупцы и уроды. Они могут сидеть
спокойно и смотреть на борьбу других. Им не дано узнать торжество побед, но
зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так, как следовало бы жить
всем нам, — без всяких треволнений, безмятежно, ко всему равнодушные. Они
никого не губят и сами не гибнут от вражеской руки… Ты знатен и богат, Гарри, у
меня есть интеллект и талант, как бы он ни был мал, у Дориана Грея — его
красота. И за все эти дары богов мы расплатимся когда-нибудь, заплатим тяжкими
страданиями.
— Дориана Грея? Ага, значит, вот как его зовут? — спросил
лорд Генри, подходя к Холлуорду.
— Да. Я не хотел называть его имя…
— Но почему же?
— Как тебе объяснить… Когда я очень люблю кого-нибудь, я
никогда никому не называю его имени. Это все равно что отдать другим какую-то
частицу дорогого тебе человека. И знаешь — я стал скрытен, мне нравится иметь
от людей тайны. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нас
современную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделица
приобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей.
Уезжая из Лондона, я теперь никогда не говорю своим родственникам, куда еду.
Скажи я им — и все удовольствие пропадет. Это смешная прихоть, согласен, но она
каким-то образом вносит в мою жизнь изрядную долю романтики. Ты, конечно,
скажешь, что это ужасно глупо?
— Нисколько, — возразил лорд Генри, — Нисколько, дорогой
Бэзил! Ты забываешь, что я человек женатый, а в том и состоит единственная
прелесть брака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. Я
никогда не знаю, где моя жена, и моя жена не знает, чем занят я. При встречах,
— а мы с ней иногда встречаемся, когда вместе обедаем в гостях или бываем с
визитом у герцога, — мы с самым серьезным видом рассказываем друг другу всякие
небылицы. Жена делает это гораздо лучше, чем я. Она никогда не запутается, а со
мной это бывает постоянно. Впрочем, если ей случается меня уличить, она не
сердится и не устраивает сцен. Иной раз мне это даже досадно. Но она только
подшучивает надо мной.
— Терпеть не могу, когда ты в таком тоне говоришь о своей
семейной жизни, Гарри, — сказал Бэзил Холлуорд, подходя к двери в сад. — Я
уверен, что на самом деле ты прекрасный муж, но стыдишься своей добродетели.
Удивительный ты человек! Никогда не говоришь ничего нравственного — и никогда
не делаешь ничего безнравственного. Твой цинизм — только поза.
— Знаю, что быть естественным — это поза, и самая
ненавистная людям поза! — воскликнул лорд Генри со смехом.
Молодые люди вышли в сад и уселись на бамбуковой скамье в
тени высокого лаврового куста. Солнечные зайчики скользили по его блестящим,
словно лакированным листьям. В траве тихонько покачивались белые маргаритки.
Некоторое время хозяин и гость сидели молча. Потом лорд
Генри посмотрел на часы.
— Ну, к сожалению, мне пора, Бэзил, — сказал он. — Но
раньше, чем я уйду, ты должен ответить мне на вопрос, который я задал тебе.
— Какой вопрос? — спросил художник, не поднимая глаз.
— Ты отлично знаешь какой.
— Нет, Гарри, не знаю.
— Хорошо, я тебе напомню. Объясни, пожалуйста, почему ты
решил не посылать на выставку портрет Дориана Грея. Я хочу знать правду.
— Я и сказал тебе правду.
— Нет. Ты сказал, что в этом портрете слишком много тебя
самого. Но ведь это же ребячество!
— Пойми, Гарри. — Холлуорд посмотрел в глаза лорду Генри. —
Всякий портрет, написанный с любовью, — это, в сущности, портрет самого
художника, а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на
полотне художник. И я боюсь, что портрет выдаст тайну моей души. Потому и не
хочу его выставлять.
Лорд Генри расхохотался.
— И что же это за тайна? — спросил он.
— Так и быть, расскажу тебе, — начал Холлуорд как-то
смущенно.
— Ну-с? Я сгораю от нетерпения, Бэзил, — настаивал лорд
Генри, поглядывая на него.
— Да говорить-то тут почти нечего, Гарри… И вряд ли ты меня
поймешь. Пожалуй, даже не поверишь.
Лорд Генри только усмехнулся в ответ и, наклонясь, сорвал в
траве розовую маргаритку.
— Я совершенно уверен, что пойму, — отозвался он,
внимательно разглядывая золотистый с белой опушкой пестик цветка. — А поверить
я способен во что угодно, и тем охотнее, чем оно невероятнее.
Налетевший ветерок стряхнул несколько цветков с деревьев;
тяжелые кисти сирени, словно сотканные из звездочек, медленно закачались в
разнеженной зноем сонной тишине. У стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитью
на прозрачных коричневых крылышках промелькнула в воздухе стрекоза… Лорду Генри
казалось, что он слышит, как стучит сердце в груди Бэзила, и он пытался
угадать, что будет дальше.
