— Вы неисправимы, Гарри, но сердиться на вас невозможно.
Когда увидите Сибилу Вэйн, вы поймете, что обидеть ее способен только негодяй,
человек без сердца. Я не понимаю, как можно позорить ту, кого любишь. Я люблю
Сибилу — и хотел бы поставить ее на золотой пьедестал, видеть весь мир у ног
моей любимой. Что такое брак? Нерушимый обет. Вам это смешно? Не смейтесь,
Гарри! Именно такой обет хочу я дать. Доверие Сибилы обязывает меня быть
честным, ее вера в меня делает меня лучше! Когда Сибила со мной, я стыжусь
всего того, чему вы, Гарри, научили меня, и становлюсь совсем другим. Да, при
одном прикосновении ее руки я забываю вас и ваши увлекательные, но отравляющие
и неверные теории.
— Какие именно? — спросил лорд Генри, принимаясь за салат.
— Ну, о жизни, о любви, о наслаждении… Вообще все ваши
теории, Гарри.
— Единственное, что стоит возвести в теорию, это
наслаждение, — медленно произнес лорд Генри своим мелодичным голосом. — Но, к
сожалению, теорию наслаждения я не вправе приписывать себе. Автор ее не я, а
Природа. Наслаждение — тот пробный камень, которым она испытывает человека, и
знак ее благословения. Когда человек счастлив, он всегда хорош. Но не всегда
хорошие люди бывают счастливы.
— А кого ты называешь хорошим? — воскликнул Бэзил Холлуорд.
— Да, — подхватил и Дориан, откинувшись на спинку стула и
глядя на лорда Генри поверх пышного букета пурпурных ирисов, стоявшего посреди
стола. — Кто, по-вашему, хорош, Гарри?
— Быть хорошим — значит, жить в согласии с самим собой, —
пояснил лорд Генри, обхватив ножку бокала тонкими белыми пальцами. — А кто
принужден жить в согласии с другими, тот бывает в разладе с самим собой. Своя
жизнь — вот что самое главное. Филистеры или пуритане могут, если им угодно,
навязывать другим свои нравственные правила, но я утверждаю, что вмешиваться в
жизнь наших ближних — вовсе не наше дело. Притом у индивидуализма, несомненно,
более высокие цели. Современная мораль требует от нас, чтобы мы разделяли
общепринятые понятия своей эпохи. Я же полагаю, что культурному человеку
покорно принимать мерило своего времени ни в коем случае не следует, — это
грубейшая форма безнравственности.
— Но согласись, Гарри, жизнь только для себя покупается
слишком дорогой ценой, — заметил художник.
— Да, в нынешние времена за все приходится платить слишком
дорого. Пожалуй, трагедия бедняков — в том, что только самоотречение им по
средствам. Красивые грехи, как и красивые вещи, — привилегия богатых.
— За жизнь для себя расплачиваешься не деньгами, а другим.
— Чем же еще, Бэзил?
— Ну, мне кажется, угрызениями совести, страданиями…
сознанием своего морального падения. Лорд Генри пожал плечами.
— Милый мой, средневековое искусство великолепно, но
средневековые чувства и представления устарели. Конечно, для литературы они
годятся, — но ведь для романа вообще годится только то, что в жизни уже вышло
из употребления. Поверь, культурный человек никогда не раскаивается в том, что
предавался наслаждениям, а человек некультурный не знает, что такое
наслаждение.
— Я теперь знаю, что такое наслаждение, — воскликнул Дориан
Грей. — Это — обожать кого-нибудь.
— Конечно, лучше обожать, чем быть предметом обожания, —
отозвался лорд Генри, выбирая себе фрукты. — Терпеть чье-то обожание — это
скучно и тягостно. Женщины относятся к нам, мужчинам, так же, как человечество
— к своим богам: они нам поклоняются — и надоедают, постоянно требуя чего-то.
— По-моему, они требуют лишь того, что первые дарят нам, —
сказал Дориан тихо и серьезно. — Они пробуждают в нас Любовь и вправе ждать ее
от нас.
— Вот это совершенно верно, Дориан! — воскликнул Холлуорд.
— Есть ли что абсолютно верное на свете? — возразил лорд
Генри.
— Да, есть, Гарри, — сказал Дориан Грей. — Вы же не станете
отрицать, что женщины отдают мужчинам самое драгоценное в жизни.
— Возможно, — согласился лорд Генри со вздохом. — Но они
неизменно требуют его обратно — и все самой мелкой монетой. В том-то и горе!
Как сказал один остроумный француз, женщины вдохновляют нас на великие дела, но
вечно мешают нам их творить.
— Гарри, вы несносный циник. Право, не понимаю, за что я вас
так люблю!..
— Вы всегда будете меня любить, Дориан… Кофе хотите,
друзья?.. Принесите нам кофе, коньяк и папиросы… Впрочем, папирос не нужно: у
меня есть. Бэзил, я не дам тебе курить сигары, возьми папиросу! Папиросы — это
совершеннейший вид высшего наслаждения, тонкого и острого, но оставляющего нас
неудовлетворенными. Чего еще желать?.. Да, Дориан, вы всегда будете любить
меня. В ваших глазах я — воплощение всех грехов, которые у вас не хватает
смелости совершить.
— Вздор вы говорите, Гарри! — воскликнул молодой человек,
зажигая папиросу от серебряного огнедышащего дракона, которого лакей поставил
на стол. — Едемте-ка лучше в театр. Когда вы увидите Сибилу на сцене, жизнь
представится вам совсем иной. Она откроет вам нечто такое, чего вы не знали до
сих пор.
— Я все изведал и узнал, — возразил лорд Генри, и глаза его
приняли усталое выражение. — Я всегда рад новым впечатлениям, боюсь, однако,
что мне уже их ждать нечего. Впрочем, быть может, ваша чудо-девушка и
расшевелит меня. Я люблю сцену, на ней все гораздо правдивее, чем в жизни.
Едем! Дориан, вы со мной. Мне очень жаль, Бэзил, что в моем кабриолете могут
поместиться только двое. Вам придется ехать за нами в кебе.
Они встали из-за стола и, надев пальто, допили кофе стоя.
Художник был молчалив и рассеян, им овладело уныние. Не по душе ему был этот
брак, хотя он понимал, что с Дорианом могло случиться многое похуже.
Через несколько минут все трое сошли вниз. Как было решено,
Холлуорд ехал один за экипажем лорда Генри. Глядя на мерцавшие впереди фонари,
он испытывал новое чувство утраты. Он понимал, что никогда больше Дориан Грей
не будет для него тем, чем был. Жизнь встала между ними…
Глаза Холлуорда затуманились, и ярко освещенные людные улицы
расплывались перед ним мутными пятнами. К тому времени, когда кеб подкатил к
театру, художнику уже казалось, что он сегодня постарел на много лет.
