Одевшись, он прошел в библиотеку и сел за круглый столик у
раскрытого окна, где для него был приготовлен легкий завтрак на французский
манер. День стоял чудесный. Теплый воздух был насыщен пряными ароматами. В
комнату влетела пчела и, жужжа, кружила над стоявшей перед Дорианом синей
китайской вазой с желтыми розами. И Дориан чувствовал себя совершенно
счастливым.
Но вдруг взгляд его остановился на экране, которым он
накануне заслонил портрет, — и он вздрогнул.
— Мосье холодно? — спросил лакей, подававший ему в эту
минуту омлет. — Не закрыть ли окно? Дориан покачал головой.
— Нет, мне не холодно.
Так неужели же все это было на самом деле? И портрет
действительно изменился? Или это игра расстроенного воображения, и ему просто
показалось, что злобное выражение сменило радостную улыбку на лице портрета?
Ведь не могут же меняться краски на полотне! Какой вздор! Надо будет как-нибудь
рассказать Бэзилу — это его изрядно позабавит!
Однако как живо помнится все! Сначала в полумраке, потом в
ярком свете утра он увидел ее, эту черту жестокости, искривившую рот. И сейчас
он чуть не со страхом ждал той минуты, когда лакей уйдет из комнаты. Он знал,
что, оставшись один, не выдержит, непременно примется снова рассматривать
портрет. И боялся узнать правду.
Когда лакей, подав кофе и папиросы, шагнул к двери, Дориану
страстно захотелось остановить его. И не успела еще дверь захлопнуться, как он
вернул Виктора. Лакей стоял, ожидая приказаний. Дориан с минуту смотрел на него
молча.
— Кто бы ни пришел, меня нет дома, Виктор, — сказал он
наконец со вздохом. Лакей поклонился и вышел.
Тогда Дориан встал из-за стола, закурил папиросу и
растянулся на кушетке против экрана, скрывавшего портрет. Экран был старинный,
из позолоченной испанской кожи с тисненым, пестро раскрашенным узором в стиле
Людовика Четырнадцатого. Дориан пристально всматривался в него, спрашивая себя,
доводилось ли этому экрану когда-нибудь прежде скрывать тайну человеческой
жизни.
Что же — отодвинуть его? А не лучше ли оставить на месте?
Зачем узнавать? Будет ужасно, если все окажется правдой. А если нет, — так
незачем и беспокоиться.
Ну а если по роковой случайности чей-либо посторонний глаз
заглянет за этот экран и увидит страшную перемену? Как быть, если Бэзил
Холлуорд придет и захочет взглянуть на свою работу? А Бэзил непременно захочет…
Нет, портрет во что бы то ни стало надо рассмотреть еще раз — и немедленно. Нет
ничего тягостнее мучительной неизвестности.
Дориан встал и запер на ключ обе двери. Он хотел, по крайней
мере, быть один, когда увидит свой позор! Он отодвинул в сторону экран и стоял
теперь лицом к лицу с самим собой.
Да, сомнений быть не могло: портрет изменился.
Позднее Дориан часто и всякий раз с немалым удивлением —
вспоминал, что в первые минуты он смотрел на портрет с почти объективным
интересом. Казалось невероятным, что такая перемена может произойти, — а между
тем она была налицо. Неужели же есть какое-то непостижимое сродство между его
душой и химическими атомами, образующими на полотне формы и краски? Возможно
ли, что эти атомы отражают на полотне все движения души, делают ее сны явью?
Или тут кроется иная, еще более страшная причина?
Задрожав при этой мысли, Дориан отошел и снова лег на
кушетку. Отсюда он с ужасом, не отрываясь, смотрел на портрет.
Утешало его только сознание, что кое-чему портрет уже научил
его. Он помог ему понять, как несправедлив, как жесток он был к Сибиле Вэйн.
Исправить это еще не поздно. Сибила станет его женой. Его эгоистичная и, быть
может, надуманная любовь под ее влиянием преобразится в чувство более
благородное, и портрет, написанный Бэзилом, всегда будет указывать ему путь в
жизни, руководить им, как одними руководит добродетель, другими — совесть и
всеми людьми — страх перед богом. В жизни существуют наркотики против угрызений
совести, средства, усыпляющие нравственное чутье. Но здесь перед его глазами —
видимый символ разложения, наглядные последствия греха. И всегда будет перед
ним это доказательство, что человек способен погубить собственную душу.
Пробило три часа, четыре. Прошло еще полчаса, а Дориан не
двигался с места. Он пытался собрать воедино алые нити жизни, соткать из них
какой-то узор, отыскать свой путь в багровом лабиринте страстей, где он
блуждал. Он не знал, что думать, что делать. Наконец он подошел к столу и стал
писать пылкое письмо любимой девушке, в котором молил о прощении и называл себя
безумцем. Страницу за страницей исписывал он словами страстного раскаяния и еще
более страстной муки. В самобичевании есть своего рода сладострастие. И когда
мы сами себя виним, мы чувствуем, что никто другой не вправе более винить нас.
Отпущение грехов дает нам не священник, а сама исповедь. Написав это письмо
Сибиле, Дориан уже чувствовал себя прощенным.
Неожиданно постучали в дверь, и он услышал голос лорда
Генри.
— Дориан, мне необходимо вас увидеть. Впустите меня сейчас
же! Что это вы вздумали запираться?
Дориан сначала не отвечал и не трогался с места. Но стук
повторился, еще громче и настойчивее. Он решил, что, пожалуй, лучше впустить
лорда Генри. Надо объяснить ему, что он, Дориан, отныне начнет новую жизнь. Он
не остановится и перед ссорой с Гарри или даже перед окончательным разрывом,
если это окажется неизбежным.
Он вскочил, поспешно закрыл портрет экраном и только после
этого отпер дверь.
— Ужасно все это неприятно, Дориан, — сказал лорд Генри, как
только вошел. — Но вы старайтесь поменьше думать о том, что случилось.
— Вы хотите сказать — о Сибиле Вэйн? — спросил Дориан.
— Да, конечно. — Лорд Генри сел и стал медленно снимать
желтые перчатки. — Вообще говоря, это ужасно, но вы не виноваты. Скажите… вы
после спектакля ходили к ней за кулисы?
— Да.
— Я так и думал. И вы поссорились?
— Я был жесток, Гарри, бесчеловечно жесток! Но сейчас все
уже в порядке. Я не жалею о том, что произошло, — это помогло мне лучше узнать
самого себя.
— Я очень, очень рад, Дориан, что вы так отнеслись к этому.
Я боялся, что вы терзаетесь угрызениями совести и в отчаянии рвете на себе свои
золотые кудри.
— Через все это я уже прошел, — отозвался Дориан, с улыбкой
тряхнув головой. — И сейчас я совершенно счастлив. Во-первых, я понял, что
такое совесть. Это вовсе не то, что вы говорили, Гарри. Она — самое
божественное в нас. И вы не смейтесь больше над этим — по крайней мере, при
мне. Я хочу быть человеком с чистой совестью. Я не могу допустить, чтобы душа
моя стала уродливой.
