— Мне не нравится такое объяснение, Гарри. Но я рад, что вы
меня не считаете бесчувственным. Я не такой, знаю, что не такой! И все же — то,
что случилось, не подействовало на меня так, как должно было бы подействовать.
Оно для меня — как бы необычайная развязка какой-то удивительной пьесы. В нем —
жуткая красота греческой трагедии, трагедии, в которой я сыграл видную роль, но
которая не ранила моей души.
— Это любопытное обстоятельство, — сказал лорд Генри. Ему
доставляло острое наслаждение играть на бессознательном эгоизме юноши. — Да,
очень любопытное. И, думаю, объяснить это можно вот как: частенько подлинные
трагедии в жизни принимают такую неэстетическую форму, что оскорбляют нас своим
грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным
отсутствием изящества. Они нам претят, как все вульгарное. Мы чуем в них одну
лишь грубую животную силу и восстаем против нее. Но случается, что мы в жизни
наталкиваемся на драму, в которой есть элементы художественной красоты. Если
красота эта — подлинная, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно
замечаем, что мы уже более не действующие лица, а только зрители этой трагедии.
Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и самая необычайность
такого зрелища нас увлекает. Что, в сущности, произошло? Девушка покончила с
собой из-за любви к вам. Жалею, что в моей жизни не было ничего подобного. Я
тогда поверил бы в любовь и вечно преклонялся бы перед нею. Но все, кто любил
меня, — таких было не очень много, но они были, — упорно жили и здравствовали
еще много лет после того, как я разлюбил их, а они — меня. Эти женщины
растолстели, стали скучны и несносны. Когда мы встречаемся, они сразу же
ударяются в воспоминания. Ах, эта ужасающая женская память, что за наказание! И
какую косность, какой душевный застой она обличает! Человек должен вбирать в
себя краски жизни, но никогда не помнить деталей. Детали всегда банальны.
— Придется посеять маки в моем саду, — со вздохом промолвил
Дориан.
— В этом нет необходимости, — возразил его собеседник. — У
жизни маки для нас всегда наготове. Правда, порой мы долго не можем забыть. Я
когда-то в течение целого сезона носил в петлице только фиалки — это было нечто
вроде траура по любви, которая не хотела умирать. Но в конце концов она умерла.
Не помню, что ее убило. Вероятно, обещание любимой женщины пожертвовать для
меня всем на свете. Это всегда страшная минута: она внушает человеку страх перед
вечностью. Так вот, можете себе представить, — на прошлой неделе на обеде у
леди Хэмпшайр моей соседкой за столом оказалась эта самая дама, и она во что бы
то ни стало хотела начать все сначала, раскопать прошлое и расчистить дорогу
будущему. Я похоронил этот роман в могиле под асфоделями, а она снова вытащила
его на свет божий и уверяла меня, что я разбил ей жизнь. Должен констатировать,
что за обедом она уписывала все с чудовищным аппетитом, так что я за нее ничуть
не тревожусь. Но какова бестактность! Какое отсутствие вкуса! Ведь вся прелесть
прошлого в том, что оно — прошлое. А женщины никогда не замечают, что занавес
опустился. Им непременно подавай шестой акт! Они желают продолжать спектакль,
когда всякий интерес к нему уже пропал. Если бы дать им волю, каждая комедия
имела бы трагическую развязку, а каждая трагедия перешла бы в фарс. Женщины в
жизни — прекрасные актрисы, но у них нет никакого артистического чутья. Вы
оказались счастливее меня, Дориан. Клянусь вам, ни одна из женщин, с которыми я
был близок, не сделала бы из-за меня того, что сделала из-за вас Сибила Вэйн.
Обыкновенные женщины всегда утешаются. Одни — тем, что носят сентиментальные
цвета. Не доверяйте женщине, которая, не считаясь со своим возрастом, носит
платья цвета mauve
[11] или в тридцать пять лет питает пристрастие к розовым
лентам: это, несомненно, женщина с прошлым. Другие неожиданно открывают всякие
достоинства в своих законных мужьях — и это служит им великим утешением. Они
выставляют напоказ свое супружеское счастье, как будто оно — самый
соблазнительный адюльтер. Некоторые ищут утешения в религии. Таинства религии
имеют для них всю прелесть флирта — так мне когда-то сказала одна женщина, и я
этому охотно верю. Кроме того, ничто так не льстит женскому тщеславию, как
репутация грешницы. Совесть делает всех нас эгоистами… Да, да, счету нет
утешениям, которые находят себе женщины в наше время. А я не упомянул еще о
самом главном…
— О чем, Гарри? — спросил Дориан рассеянно.
— Ну, как же! Самое верное утешение — отбить поклонника у
другой, когда теряешь своего. В высшем свете это всегда реабилитирует женщину.
Подумайте, Дориан, как непохожа была Сибила Вэйн на тех женщин, каких мы
встречаем в жизни! В ее смерти есть что-то удивительно прекрасное. Я рад, что
живу в эпоху, когда бывают такие чудеса. Они вселяют в нас веру в существование
настоящей любви, страсти, романтических чувств, над которыми мы привыкли только
подсмеиваться.
— Я был страшно жесток с ней. Это вы забываете.
— Пожалуй, жестокость, откровенная жестокость женщинам милее
всего: в них удивительно сильны первобытные инстинкты. Мы им дали свободу, а
они все равно остались рабынями, ищущими себе господина. Они любят покоряться…
Я уверен, что вы были великолепны. Никогда не видел вас в сильном гневе, но
представляю себе, как вы были интересны! И, наконец, позавчера вы мне сказали
одну вещь… тогда я подумал, что это просто ваша фантазия, а сейчас вижу, что вы
были абсолютно правы, и этим все объясняется.
— Что я сказал, Гарри?
— Что в Сибиле Вэйн вы видите всех романтических героинь.
Один вечер она — Дездемона, другой — Офелия, и, умирая Джульеттой, воскресает в
образе Имоджены.
— Теперь она уже не воскреснет, — прошептал Дориан, закрывая
лицо руками.
— Нет, не воскреснет. Она сыграла свою последнюю роль. Но
пусть ее одинокая смерть в жалкой театральной уборной представляется вам как бы
необычайным и мрачным отрывком из какой-нибудь трагедии семнадцатого века или
сценой из Уэбстера, Форда или Сирила Турнера. Эта девушка, в сущности, не жила
и, значит, не умерла. Для вас, во всяком случае, она была только грезой,
видением, промелькнувшим в пьесах Шекспира и сделавшим их еще прекраснее, она
была свирелью, придававшей музыке Шекспира еще больше очарования и жизнерадостности.
При первом же столкновении с действительной жизнью она была ранена и ушла из
мира. Оплакивайте же Офелию, если хотите. Посыпайте голову пеплом, горюя о
задушенной Корделии. Кляните небеса за то, что погибла дочь Брабанцио. Но не
лейте напрасно слез о Сибиле Вэйн. Она была еще менее реальна, чем они все.
Наступило молчание. Вечерний сумрак окутал комнату. Бесшумно
вползли из сада среброногие тени. Медленно выцветали все краски.
Немного погодя Дориан Грей поднял глаза.
