Ему больше решительно нечего было делать, он умирал со скуки и
превратился в убежденного мизантропа. Так-то, дорогой друг! Если вы
действительно хотите меня утешить, научите, как забыть то, что случилось, или
смотреть на это глазами художника. Кажется, Готье писал об утешении, которое мы
находим в искусстве? Помню, однажды у вас в мастерской мне попалась под руку
книжечка в веленевой обложке, и, листая ее, я наткнулся на это замечательное
выражение: consolation des arts.
[12] Право, я нисколько не похож на того
молодого человека, про которого вы мне рассказывали, когда мы вместе ездили к
Марло. Он уверял, что желтый атлас может служить человеку утешением во всех
жизненных невзгодах. Я люблю красивые вещи, которые можно трогать, держать в
руках. Старинная парча, зеленая бронза, изделия из слоновой кости, красивое
убранство комнат, роскошь, пышность — все это доставляет столько удовольствия!
Но для меня всего ценнее тот инстинкт художника, который они порождают или хотя
бы выявляют в человеке. Стать, как говорит Гарри, зрителем собственной жизни —
это значит уберечь себя от земных страданий. Знаю, вас удивят такие речи. Вы
еще не уяснили себе, насколько я созрел. Когда мы познакомились, я был мальчик,
сейчас я — мужчина. У меня появились новые увлечения, новые мысли и взгляды.
Да, я стал другим, однако я не хочу, Бэзил, чтобы вы меня за это разлюбили. Я
переменился, но вы должны навсегда остаться моим другом. Конечно, я очень люблю
Гарри. Но я знаю, что вы лучше его. Вы не такой сильный человек, как он, потому
что слишком боитесь жизни, но вы лучше. И как нам бывало хорошо вместе! Не
оставляйте же меня, Бэзил, и не спорьте со мной. Я таков, какой я есть, —
ничего с этим не поделаешь.
Холлуорд был невольно тронут. Этот юноша был ему бесконечно
дорог, и знакомство с ним стало как бы поворотным пунктом в его творчестве
художника. У него не хватило духу снова упрекать Дориана, и он утешался мыслью,
что черствость этого мальчика — лишь минутное настроение. Ведь у Дориана так
много хороших черт, так много в нем благородства!
— Ну, хорошо, Дориан, — промолвил он наконец с грустной
улыбкой. — Не стану больше говорить об этой страшной истории. И хочу надеяться,
что ваше имя не будет связано с нею. Следствие назначено на сегодня. Вас не
вызывали?
Дориан отрицательно покачал головой и досадливо поморщился
при слове «следствие». Он находил, что во всех этих подробностях есть что-то
грубое, пошлое.
— Моя фамилия там никому не известна, — пояснил он.
— Но девушка-то, наверное, ее знала?
— Нет, только имя. И потом я совершенно уверен, что она не
называла его никому. Она мне рассказывала, что в театре все очень интересуются,
кто я такой, но на их вопросы она отвечает только, что меня зовут Прекрасный
Принц. Это очень трогательно, правда? Нарисуйте мне Сибилу, Бэзил. Мне хочется
сохранить на память о ней нечто большее, чем воспоминания о нескольких поцелуях
и нежных словах.
— Ладно, попробую, Дориан, если вам этого так хочется. Но вы
и сами снова должны мне позировать. Я не могу обойтись без вас.
— Никогда больше я не буду вам позировать, Бэзил. Это
невозможно! — почти крикнул Дориан, отступая. Художник удивленно посмотрел на
него.
— Это еще что за фантазия, Дориан? Неужели вам не нравится
портрет, который я написал? А кстати, где он? Зачем его заслонили экраном? Я
хочу на него взглянуть. Ведь это моя лучшая работа. Уберите-ка ширму, Дориан.
Какого черта ваш лакей вздумал запрятать портрет в угол? То-то я, как вошел,
сразу почувствовал, что в комнате словно чего-то недостает.
— Мой лакей тут ни при чем, Бэзил. Неужели вы думаете, что я
позволяю ему по своему вкусу переставлять вещи в комнатах? Он только цветы
иногда выбирает для меня — и больше ничего. А экран перед портретом я сам
поставил: в этом месте слишком резкое освещение.
— Слишком резкое? Не может быть, мой милый. По-моему, самое
подходящее. Дайте-ка взглянуть.
И Холлуорд направился в тот угол, где стоял портрет. Крик
ужаса вырвался у Дориана. Одним скачком опередив Холлуорда, он стал между ним и
экраном.
— Бэзил, — сказал он, страшно побледнев, — не смейте! Я не
хочу, чтобы вы на него смотрели.
— Вы шутите! Мне запрещается смотреть на мое собственное
произведение? Это еще почему? — воскликнул Холлуорд со смехом.
— Только попытайтесь, Бэзил, — и даю вам слово, что на всю
жизнь перестану с вами встречаться. Я говорю совершенно серьезно. Объяснять
ничего не буду, и вы меня ни о чем не спрашивайте. Но знайте — если вы только
тронете экран, между нами все кончено.
Холлуорд стоял как громом пораженный и во все глаза смотрел
на Дориана. Никогда еще он не видел его таким: лицо Дориана побелело от гнева,
руки были сжаты в кулаки, зрачки метали синие молнии. Он весь дрожал.
— Дориан!
— Молчите, Бэзил!
— Господи, да что это с вами? Не хотите, так я, разумеется,
не стану смотреть, — сказал художник довольно сухо и, круто повернувшись,
отошел к окну. — Но это просто дико — запрещать мне смотреть на мою собственную
картину! Имейте в виду, осенью я хочу послать ее в Париж на выставку, и,
наверное, понадобится перед этим заново покрыть ее лаком. Значит, осмотреть ее
я все равно должен, — так почему бы не сделать этого сейчас?
— На выставку? Вы хотите ее выставить? — переспросил Дориан
Грей, чувствуя, как в душу его закрадывается безумный страх. Значит, все узнают
его тайну? Люди будут с любопытством глазеть на самое сокровенное в его жизни?
Немыслимо! Что-то надо тотчас же сделать, как-то это предотвратить. Но как?
— Да, в Париже. Надеюсь, против этого вы не станете возражать?
— говорил между тем художник. — Жорж Пти намерен собрать все мои лучшие работы
и устроить специальную выставку на улице Сэз. Откроется она в первых числах
октября. Портрет увезут не более как на месяц. Думаю, что вы вполне можете на
такое короткое время с ним расстаться. Как раз в эту пору вас тоже не будет в
Лондоне. И потом — если вы держите его за ширмой, значит, не так уж дорожите
им.
Дориан Грей провел рукой по лбу, покрытому крупными каплями
пота. Он чувствовал себя на краю гибели.
— Но всего лишь месяц назад вы говорили, что ни за что его
не выставите! Почему же вы передумали? Вы из тех людей, которые гордятся своим
постоянством, а на самом деле и у вас все зависит от настроения. Разница только
та, что эти ваши настроения — просто необъяснимые прихоти. Вы торжественно
уверяли меня, что ни за что на свете не пошлете мой портрет на выставку, — вы
это, конечно, помните? И Гарри вы говорили то же самое.
