— Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный
человек дорожит своей репутацией. Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас
развратным и бесчестным? Конечно, у вас положение в обществе, большое состояние
и все прочее. Но богатство и высокое положение — еще не все. Поймите, я вовсе
не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить, когда на вас смотрю.
Ведь порок всегда накладывает свою печать на лицо человека. Его не скроешь. У
нас принято говорить о «тайных» пороках. Но тайных пороков не бывает. Они
сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках, даже в форме рук. В прошлом году
один человек, — вы его знаете, но называть его не буду, — пришел ко мне
заказать свой портрет. Я его раньше никогда не встречал, и в то время мне
ничего о нем не было известно — наслышался я о нем немало только позднее. Он
предложил мне за портрет бешеную цену, но я отказался писать его: в форме его
пальцев было что-то глубоко мне противное. И теперь я знаю, что чутье меня не
обмануло, — у этого господина ужасная биография. Но вы, Дориан… Ваше честное,
открытое и светлое лицо, ваша чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой,
что дурная молва о вас — клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу
вас очень редко, вы никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и
оттого, что вы далеки от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о
вас говорят, не знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой
человек, как герцог Бервикский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как
только вы в нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не
хотят бывать у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом
Стэйвли. На прошлой неделе я встретился с ним на званом обеде… За столом кто-то
упомянул о вас — речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки Дадли.
Услышав ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что вы, быть
может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы, нельзя
знакомить ни одну чистую девушку, а порядочной женщине неприлично даже
находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы — мой друг, и
потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это был
ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный
мальчик, гвардеец, что недавно покончил с собой, — ведь он был ваш близкий
друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны, — а он запятнал свое имя и вынужден
был покинуть Англию… Почему так низко пал Адриан Синглтон? А единственный сын
лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца на
Сент-Джеймс-стрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А молодой герцог
Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет теперь с ним
знаться?
— Довольно, Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! —
перебил Дориан Грей, кусая губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение. —
Вы спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да
потому, что мне о нем все известно, а вовсе не потому, что ему известно что-то
обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет такая
кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога Пертского.
Я, что ли, привил Эштону его пороки и развратил герцога? Если этот глупец, сын
Кента, женился на уличной девке — при чем тут я? Адриан Синглтон подделал
подпись своего знакомого на векселе — так и это тоже моя вина? Что же, я обязан
надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят сплетничать. Мещане кичатся
своими предрассудками и показной добродетелью и, обжираясь за обеденным столом,
шушукаются о так называемой «распущенности» знати, стараясь показать этим, что
и они вращаются в высшем обществе и близко знакомы с теми, кого они чернят. В
нашей стране достаточно человеку выдвинуться благодаря уму или другим
качествам, как о нем начинают болтать злые языки. А те, кто щеголяет своей
мнимой добродетелью, — они-то сами как ведут себя? Дорогой мой, вы забываете,
что мы живем в стране лицемеров.
— Ах, Дориан, не в этом дело! — горячо возразил Холлуорд. —
Знаю, что в Англии у нас не все благополучно, что общество наше никуда не
годится. Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на
высоте. Мы вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает на
других. А ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о
чистоте. Вы заразили их безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно.
Это вы их туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться
как ни в чем не бывало, — вот как улыбаетесь сейчас… Я знаю и кое-что похуже.
Вы с Гарри — неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить
имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.
— Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!
— Я должен сказать все, — и вы меня выслушаете. Да,
выслушаете! До вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней
худого слова, даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна
приличная женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее
детям не позволили жить с нею… И это еще не все. Много еще о вас рассказывают,
— например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из грязных
притонов, как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы
Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно? Когда я в первый раз услышал
такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно — и они меня
приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если бы вы
знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я беру на себя роль
проповедника — что ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал как-то, что каждый, кто
любит поучать других, начинает с обещания, что это будет в первый и последний
раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я намерен отчитать вас. Я
хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди уважали бы вас. Хочу, чтобы у
вас была не только незапятнанная, но и хорошая репутация. Чтобы вы перестали водиться
со всякой мразью. Нечего пожимать плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете
на людей удивительное влияние, так пусть же оно будет не вредным, а
благотворным. Про вас говорят, что вы развращаете всех, с кем близки, и, входя
к человеку в дом, навлекаете на этот дом позор. Не знаю, верно это или нет, —
как я могу это знать? — но так про вас говорят. И кое-чему из того, что я
слышал, я не могу не верить. Лорд Глостер — мой старый университетский товарищ,
мы были с ним очень дружны в Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед
смертью написала ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне.
Это страшная исповедь — ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет
вас. Я сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не
способны на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе
такой вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу…
— Увидеть мою душу! — повторил вполголоса Дориан Грей и
встал с дивана, бледный от страха.
— Да, — сказал Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в
голосе. — Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.
