Выходя, Дориан вспомнил о лампе. Это была довольно редкая
вещь мавританской работы, из темного серебра, инкрустированная арабесками
вороненой стали и усаженная крупной бирюзой. Ее исчезновение из библиотеки
могло быть замечено лакеем, вызвать вопросы… Дориан на миг остановился в
нерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он невольно
посмотрел на труп. Как он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна его
длинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры паноптикума.
Заперев за собой дверь, Дориан, крадучись, пошел вниз. По
временам ступени под его ногами скрипели, словно стонали от боли. Тогда он
замирал на месте и выжидал… Нет, в доме все спокойно, это только отзвук его
шагов.
Когда он вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и
пальто в углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф в
стене, где лежал костюм, в который он переодевался для своих ночных похождений,
и спрятал туда вещи Бэзила, подумав, что их потом можно будет просто сжечь.
Затем посмотрел на часы. Было сорок минут второго.
Он сел и принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждый
месяц в Англии вешают людей за такие преступления, какое он только что
совершил. В воздухе словно носится заразительная мания убийства. Должно быть,
какая-то кровавая звезда подошла слишком близко к земле… Однако какие против
него улики? Бэзил Холлуорд ушел из его дома в одиннадцать часов. Никто не
видел, как он вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит…
Париж!.. Да, да, все будут считать, что Бэзил уехал в Париж
двенадцатичасовым поездом, как он и намеревался. Он вел замкнутый образ жизни,
был до странности скрытен, так что пройдут месяцы, прежде чем его хватятся и
возникнут какие-либо подозрения. Месяцы! А следы можно будет уничтожить гораздо
раньше.
Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел
в переднюю. Здесь постоял, прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисмена
на улице и следя за отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.
Через несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел,
бесшумно закрыв за собой дверь. Потом начал звонить.
Через пять минут появился заспанный и полуодетый лакей.
— Извините, Фрэнсис, что разбудил вас, — сказал Дориан,
входя, — я забыл дома ключ. Который час?
— Десять минут третьего, сэр, — ответил слуга, сонно щурясь
на часы.
— Третьего? Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять,
у меня с утра есть дело.
— Слушаю, сэр.
— Заходил вечером кто-нибудь?
— Мистер Холлуорд был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потом
ушел. Он спешил на поезд.
— Вот как? Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велел
передать?
— Ничего, сэр. Сказал только, что напишет вам из Парижа,
если не увидит еще сегодня в клубе.
— Ладно, Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.
— Не забуду, сэр.
Слуга зашагал по коридору, шлепая ночными туфлями. Дориан
бросил пальто и шляпу на столик и пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцать
он шагал из угла в угол и размышлял о чем-то, кусая губы. Потом снял с полки
Синюю книгу и стал ее перелистывать. Ага, нашел! «Алан Кэмпбел — Мэйфер,
Хертфорд-стрит, 152». Да, вот кто ему нужен сейчас!
Глава 14
На другое утро слуга в девять часов вошел в спальню с чашкой
шоколада на подносе и открыл ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правом
боку и положив ладонь под щеку. Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.
Чтобы разбудить его, слуге пришлось дважды потрогать за
плечо, и наконец Дориан открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсем
очнувшись от какого-то приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось этой
ночью. Сон его не тревожили никакие светлые или мрачные видения. А улыбался он
потому, что молодость весела без причин, — в этом ее главное очарование.
Дориан повернулся и, опершись на локоть, стал маленькими
глотками пить шоколад. В окна смотрело ласковое ноябрьское солнце. Небо было
ясно, и в воздухе чувствовалась живительная теплота, почти как в мае.
Постепенно события прошедшей ночи бесшумной и кровавой
чередой с ужасающей отчетливостью стали проходить в мозгу Дориана. Он с дрожью
вспоминал все, что пережито, и на мгновение снова проснулась в нем та
необъяснимая ненависть к Бэзилу Холлуорду, которая заставила его схватиться за
нож. Он даже похолодел от бешенства.
А ведь мертвец все еще сидит там наверху! И теперь, при
ярком солнечном свете. Это ужасно! Такое отвратительное зрелище терпимо еще под
покровом ночи, но не днем…
Дориан почувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если еще
долго будет раздумывать об этом. Есть грехи, которые вспоминать сладостнее, чем
совершать, — своеобразные победы, которые утоляют не столько страсть, сколько
гордость, и тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны тешить
чувственность. Но этот грех был не таков, его надо было изгнать из памяти,
усыпить маковыми зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит того, кто
его совершил.
Часы пробили половину десятого. Дориан провел рукой по лбу и
поспешно встал с постели. Он оделся даже тщательнее обычного, с особой
заботливостью выбрал галстук и булавку к нему, несколько раз переменил кольца.
За завтраком сидел долго, отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеем
относительно новых ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги в
Селби. Просмотрел утреннюю почту. Некоторые письма он читал с улыбкой, три его
раздосадовали, а одно он перечел несколько раз со скучающей и недовольной
миной, потом разорвал. «Убийственная вещь эта женская память!» — вспомнились
ему слова лорда Генри.
Напившись черного кофе, он не спеша утер рот салфеткой,
жестом остановил выходившего из комнаты лакея и, сев за письменный стол,
написал два письма. Одно сунул в карман, другое отдал лакею.
— Снесите это, Фрэнсис, на Хертфорд-стрит, сто пятьдесят
два. А если мистера Кэмпбела нет в Лондоне, узнайте его адрес.
Оставшись один, Дориан закурил папиросу и в ожидании
принялся рисовать на клочке бумаги сперва цветы и всякие архитектурные
орнаменты, потом человеческие лица. Вдруг он заметил, что все лица, которые он
рисовал, имели удивительное сходство с Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился,
бросил рисовать, и, подойдя к шкафу, взял с полки первую попавшуюся книгу. Он
твердо решил не думать о том, что случилось, пока в этом нет крайней
необходимости.
