— А я говорю — тот. Интересно, какова будет ваша дальнейшая
жизнь. Только не портите ее отречениями. Сейчас вы — совершенство. Смотрите же,
не станьте человеком неполноценным. Сейчас вас не в чем упрекнуть. Не качайте
головой, вы и сами знаете, что это так. И, кроме того, не обманывайте себя,
Дориан: жизнью управляют не ваша воля и стремления. Жизнь наша зависит от наших
нервных волокон, от особенностей нашего организма, от медленно развивающихся
клеток, где таятся мысли, где родятся мечты и страсти. Вы, допустим,
воображаете себя человеком сильным и думаете, что вам ничто не угрожает. А
между тем случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего неба, запах,
когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка забытого
стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная фраза из пьесы,
которую вы давно уже не играли, — вот от каких мелочей зависит течение нашей
жизни, Дориан! Браунинг тоже где-то пишет об этом. И наши собственные чувства
это подтверждают. Стоит мне, например, ощутить где-нибудь запах духов «белая
сирень», — и я вновь переживаю один самый удивительный месяц в моей жизни. Ах,
если бы я мог поменяться с вами, Дориан! Люди осуждали нас обоих, но вас они
все-таки боготворят, всегда будут боготворить. Вы — тот человек, которого наш
век ищет… и боится, что нашел. Я очень рад, что вы не изваяли никакой статуи,
не написали картины, вообще не создали ничего вне себя. Вашим искусством была
жизнь. Вы положили себя на музыку. Дни вашей жизни — это ваши сонеты.
Дориан встал из-за рояля и провел рукой по волосам.
— Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу,
— сказал он тихо. — И я не хочу больше слышать таких сумасбродных речей, Гарри!
Вы не все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы
от меня. Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!
— Зачем вы перестали играть, Дориан? Садитесь и сыграйте мне
еще раз этот ноктюрн. Взгляните, какая большая, желтая, как мед, луна плывет в
сумеречном небе. Она ждет, чтобы вы зачаровали ее своей музыкой, и под звуки ее
она подойдет ближе к земле… Не хотите играть? Ну, так пойдемте в клуб. Мы
сегодня очень хорошо провели вечер, и надо кончить его так же. В клубе будет
один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться, — это лорд Пул,
старший сын Борнмаута. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы я его
познакомил с вами. Премилый юноша и немного напоминает вас.
— Надеюсь, что нет, — сказал Дориан, и глаза его стали
печальны. — Я устал, Гарри, я не пойду в клуб. Скоро одиннадцать, а я хочу
пораньше лечь.
— Не уходите еще, Дориан. Вы играли сегодня, как никогда.
Ваша игра была как-то особенно выразительна.
— Это потому, что я решил исправиться, — с улыбкой промолвил
Дориан. — И уже немного изменился к лучшему.
— Только ко мне не переменитесь, Дориан! Мы с вами всегда
останемся друзьями.
— А ведь вы однажды отравили меня книгой, Гарри, — этого я
вам никогда не прощу. Обещайте, что вы никому больше не дадите ее. Это вредная
книга.
— Дорогой мой, да вы и в самом деле становитесь моралистом!
Скоро вы, как всякий новообращенный, будете ходить и увещевать людей не делать
всех тех грехов, которыми вы пресытились. Нет, для этой роли вы слишком хороши!
Да и бесполезно это. Какие мы были, такими и останемся. А «отравить» вас книгой
я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность человека,
— напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно нейтрально. Так
называемые «безнравственные» книги — это те, которые показывают миру его
пороки, вот и все. Но давайте не будем сейчас затевать спор о литературе!
Приходите ко мне завтра, Дориан. В одиннадцать я поеду кататься верхом, и мы
можем покататься вместе. А потом я вас повезу завтракать к леди Бренксам. Эта
милая женщина хочет посоветоваться с вами насчет гобеленов, которые она
собирается купить. Так смотрите же, я вас жду!.. Или не поехать ли нам
завтракать к нашей маленькой герцогине? Она говорит, что вы совсем перестали
бывать у нее. Быть может, Глэдис вам наскучила? Я это предвидел. Ее остроумие
действует на нервы. Во всяком случае, приходите к одиннадцати.
— Вы непременно этого хотите, Гарри?
— Конечно. Парк теперь чудо как хорош! Сирень там цветет так
пышно, как цвела только в тот год, когда я впервые встретил вас.
— Хорошо, приду. Покойной ночи, Гарри.
Дойдя до двери, Дориан остановился, словно хотел еще что-то
сказать. Но только вздохнул и вышел из комнаты.
Глава 20
Был прекрасный вечер, такой теплый, что Дориан не надел
пальто и нес его на руке. Он даже не обернул шею своим шелковым кашне. Когда он,
куря папиросу, шел по улице, его обогнали двое молодых людей во фраках. Он
слышал, как один шепнул другому: «Смотри, это Дориан Грей». И Дориан вспомнил,
как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг другу, глазели на
него, говорили о нем. А теперь? Ему надоело постоянно слышать свое имя. И
главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее время так часто ездил,
была именно в том, что там его никто не знал. Девушке, которая его полюбила, он
говорил, что он бедняк, и она ему верила. Раз он ей сказал, что в прошлом вел
развратную жизнь, а она засмеялась и возразила, что развратные люди всегда
бывают старые и безобразные. Какой у нее смех — совсем как пение дрозда! И как
она прелестна в своем ситцевом платьице и широкополой шляпе! Она, простая,
невежественная девушка, обладает всем тем, что он утратил.
Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который не ложился,
дожидаясь его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему
сегодня говорил лорд Генри.
Неужели правда, что человек при всем желании не может
измениться? Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной
чистоте своей юности, «бело-розовой юности», как назвал ее однажды лорд Генри.
Он сознавал, что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу
воображению, что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему
жестокое удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его
жизнь была самая чистая и так много обещала — а он запятнал ее. Но неужели все
это непоправимо? Неужели для него нет надежды?
О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил
небеса, чтобы портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным
весь блеск вечной молодости! В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы,
если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В каре —
очищение. Не «Прости нам грехи наши», а «Покарай нас за беззакония наши» — вот
какой должна быть молитва человека справедливейшему богу.
