На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад
лордом Генри, и белорукие купидоны по-прежнему резвились на его раме, покрытой
искусной резьбой. Дориан взял его в руки, — совсем как в ту страшную ночь,
когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, — и устремил на его
блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами. Однажды кто-то, до
безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами: «Мир стал
иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и золота. Изгиб
ваших губ переделает заново историю мира». Эти идолопоклоннические слова
вспомнились сейчас Дориану, и он много раз повторил их про себя. Но в следующую
минуту ему стала противна собственная красота, и, швырнув зеркало на пол, он
раздавил его каблуком на серебряные осколки. Эта красота его погубила, красота
и вечная молодость, которую он себе вымолил! Если бы не они, его жизнь была бы
чиста. Красота оказалась только маской, молодость — насмешкой. Что такое
молодость в лучшем случае? Время незрелости, наивности, время поверхностных
впечатлений и нездоровых помыслов. Зачем ему было носить ее наряд? Да,
молодость его погубила.
Лучше не думать о прошлом. Ведь ничего теперь не изменишь.
Надо подумать о будущем. Джеймс Вэйн лежит в безымянной могиле на кладбище в
Селби. Алан Кэмпбел застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны, которую
ему против воли пришлось узнать. Толки об исчезновении Бэзила Холлуорда скоро
прекратятся, волнение уляжется — оно уже идет на убыль. Значит, никакая
опасность ему больше не грозит. И вовсе не смерть Бэзила Холлуорда мучила и
угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой души в живом теле.
Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, — и Дориан не мог простить
ему этого. Ведь всему виной портрет! Кроме того, Бэзил наговорил ему
недопустимых вещей, и он стерпел это… А убийство? Убийство он совершил в минуту
безумия. Алан Кэмпбел? Что из того, что Алан покончил с собой? Это его личное
дело, такова была его воля. При чем же здесь он, Дориан?
Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, — вот чего хотел Дориан,
вот к чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он
пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он
будет жить честно.
Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в
запертой комнате уже изменился к лучшему? Да, да, наверное, он уже не так
страшен, как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может,
всякий след пороков и страстей изгладится с лица портрета? А вдруг эти следы
уже и сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть.
Он взял со стола лампу и тихонько пошел наверх. Когда он
отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и
осталась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет,
который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в
страхе. Он чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.
Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и
сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него.
Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы
кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен,
отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще
более была похожа на свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только
пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело?
Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или
стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки благороднее нас
самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало больше? Оно
расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной
болезни… Кровь была и на ногах портрета — не капала ли она с руки? Она была и
на другой руке, той, которая не держала ножа, убившего Бэзила. Что же делать?
Значит, ему следует сознаться в убийстве? Сознаться? Отдаться в руки полиции,
пойти на смерть?
Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и
сознается, кто ему поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого
уничтожены, — он, Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в
библиотеке. Люди решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять
себя, его запрут в сумасшедший дом… Но ведь долг велит сознаться, покаяться
перед всеми, понести публичное наказание, публичный позор. Есть бог, и он
требует, чтобы человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей. И
ничто не очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении…
Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его глазах
всякое значение. Он думал о Гетти Мертон. Нет, этот портрет, это зеркало его
души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели ничего, кроме этих
чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто большее! По крайней
мере, так ему казалось. Но кто знает?..
Нет, ничего другого не было. Он пощадил Гетти только из
тщеславия. В своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал
поступить самоотверженно. Сейчас он это ясно понимал.
А это убийство? Что же, оно так и будет его преследовать всю
жизнь? Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним? Может, в самом деле
сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только одна-единственная — и то
слабая — улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его
хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и
дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не
дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится,
как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете
отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти.
Портрет этот — как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить.
Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила
Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так
и сверкал. Этот нож убил художника — так пусть же он сейчас убьет и его
творение, и все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан
Грей будет свободен! Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете,
и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой.
Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.
Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого.
Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге
выбежали из своих комнат. А два джентльмена, проходившие на площади,
остановились и посмотрели на верхние окна большого дома, откуда донесся крик.
Потом пошли искать полисмена и, встретив его, привели к дому. Полисмен
несколько раз позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно,
светилось только одно окно наверху. Подождав немного полисмен отошел от двери и
занял наблюдательный пост на соседнем крыльце.
