Но вернемся к подробностям. В тот первый вечер, когда все началось, я действительно увидел своего друга Нику с балкона. Мне не спалось, и я не знал почему. Думаю, мне просто пришло время родиться, и уж какой тут сон. Я видел, как Ника закурил на пирсе, а о том, что случилось позднее, в моей исповеди следовал пробел. Теперь я хочу заполнить лакуну. И эту, и все прочие.
Я, не долго думая, тогда перемахнул через балконные перила, благо первый этаж, и пошел к Никите, все равно ведь мне не спалось. По пути на шезлонге я заметил забытую кем-то красную кепку, – может, ее оставил уборщик? – кажется, и надпись с названием отеля была на ней. Зачем я напялил ее на голову? Может, сработал инстинкт предвидения, может, я так захотел. В общем, я нахлобучил кепку глубоко на глаза и подошел к Никите. Он уже сидел на обломке кривой скалы, свесив ноги; был отлив и многие камни обнажились. Ника обрадовался мне:
– А, Леха, друг! Садись! – Он был сильно пьян и, сделав попытку подвинуться, чуть не свалился с камня.
Я слез к нему, примостился рядом. Ника немедленно облокотился на меня, – я сказал уже: он был сильно пьян. Мы немного посидели молча. Он закурил во второй раз, я тоже полез за сигаретой. (Видно, именно в этот промежуток времени нас и видела со своего балкона бедная девочка Вика.)
– Эх, вот как бывает в жизни! – вздохнул Никита и скорбно затянулся, уткнулся головой мне в плечо. – Неприкаянно бывает, вот как!
Я знал: это он про Наташу. И мне было очень его жаль. Я оперся свободной рукой о близкий камень, чтобы удержать вес Никиты, но подпорченная морской водой черная скала стала крошиться, и в моей ладони, невольно заскользившей вслед за осыпью, остался зажатым весьма острый и довольно тяжелый осколок. Никита что-то грустно приговаривал, сопел в мое плечо, но я уже не слушал его. Я вдруг понял. Если я хочу владеть своей волей единолично, не спрашивая никого и не считаясь ни с кем, тогда – вот оно, время пришло. Смогу ли я покончить с лучшим другом, какого, может, больше никогда у меня не будет? Смогу ли я сделать это, если захочу? Грандиозность жертвы сулила и невероятность результата. Дело было только за мной. Хочу или не хочу? И осознал, что моя воля сделала выбор. Я желал этого большего всего на свете, хотя мучения мои нельзя было передать и даже увидеть, так неслыханно глубоко они терзали меня. Рядом со мной ведь сидел мой любимый друг, который в жизни не причинил мне ни малейшего вреда, а добра сделал столько, сколько разве что Господь для Люцифера. Это и решило дело. Я высвободил руку, на которой покоилась Никина голова, обнял своего друга и в последний раз прижал к себе. В это время другая моя рука, с зажатым в кулаке осколком, что есть силы, нанесла удар, очень мощный и короткий. Камень пробил височную кость, Ника даже не успел на меня посмотреть, даже хрип его не прозвучал до конца, как он умер, покинул этот мир. Впрочем, Никита Пряничников был хорошим человеком, так что его душа наверняка попала в рай или, по крайней мере, перестала страдать от земных невзгод, и это в некоторой степени утешало меня. Я ведь жертвовал вовсе не им, я жертвовал только собой, и это тоже надо понимать.
Я аккуратно уложил Нику на правый бок и так оставил. Пусть проведет здесь ночь, смерть среди скал, черных как она сама, по-своему поэтична и красива. Настоящий римлянин в эпоху ранней античности поступил бы подобным образом. Осколок я зашвырнул в море. Я тогда не думал ни о людском наказании, ни о возможности полицейского следствия, за меня действовало и мной руководило предчувствие будущего, как мне кажется сейчас. И в тот момент я не ощущал страха. А вот боль была. Я, шатаясь, пошел прочь, невольным жестом стащил с головы красную бейсболку, аккуратно положил на ближайший шезлонг – без всякой задней мысли сделал так, потому лишь, что рядом с покойником не принято оставаться в шапке. Эта-то кепка потом и напугала глупышку Вику, а может, на сверхсознательном уровне девушка почувствовала: та кепка – свидетель и соучастник.
После я побрел, куда глаза глядят, вокруг не было ни души, да я и не оглядывался. Помню, сидел прямо на траве возле чужого балкона, пока трепетный шум в кустах, будто от шныряющей сквозь них своры котов, не вывел меня из забытья. Наверное, в этот момент Вика как раз и потеряла свой бесценный диктофон. Но, очнувшись, я вспомнил, что не сделал одну вещь, и теперь, вспомнив, о том пожалел. Я не попрощался с Никой. Мне было наплевать в тот миг, чем мне могло грозить возвращение, да и не имело ничто человеческое надо мной власти. И я пошел обратно к скале. Луна только что зашла, у океана было темно почти до абсолюта, на зависть любой черной дыре. Я стал над кромкой скал (спускаться мне не виделось нужды), как раз возле тех прибрежных зарослей, где мне послышались коты и шум, и довольно громко произнес:
– Бедный мой Ника. Я не прошу у тебя прощения за то, что тебя убил. Так было нужно, и я так хотел. Теперь, когда ты уже мертв и слышишь меня с небес, ты поймешь. А если поймешь, то не осудишь. Ведь твой Господь учил тебя уметь прощать. А у меня отныне нет хозяина. Я сам по себе. Я очень тебя люблю и вечно буду о тебе скорбеть. И вечно скучать, потому что мы отныне не встретимся вовек. У нас разные пути. Прощай.
В номере я лег на кровать – как был, не раздеваясь, – и стал жать утра. Я был уверен, что не усну. Боль глодала меня. Боль от потери Ники и собственной человеческой невинности. Теперь я знал, какую цену платил Сатана за свое царство и какую – Адам за утраченный навеки Эдем. Но, как ни странно, вскоре я провалился в глубокий сон. Никогда в жизни, разве только в самом раннем детстве, я не спал столь безмятежно и совсем без сновидений. А наутро пробудился иным. Я все еще сильно страдал от сознания, что никогда не увижу более Нику живым, да и на том свете, пожалуй, не увижу тоже, но во мне зарождалось нечто большее и новое, я был пьян от предчувствия грядущей свободы и власти, и одно уверенно побеждало другое. Я стоял в начале пути. И в тот же день провидение, а может, мой новый покровитель, вслед которому я шел и смелости которого подражал, послали мне удивительный дар. Я встретил Фиделя. Я, считавший себя навеки утратившим огромное сокровище, уничтоживший его собственными руками, вдруг получил свое достояние назад. Правда, в ином лице и с чуждой мне планеты, но я его все равно узнал. И был очарован. И приказал себе: уж его-то я не упущу, потому что мне более не за что было платить дважды.
Девушку Вику, однако, я совсем не желал убивать. Строго говоря, я не вполне ее убил, скорее позволил умереть. Пленку мы тогда перемотали и прослушали с самого начала. Вика в немом столбняке, перепуганная, стояла рядом со мной, не смея даже шевельнуться. Она узнала голос и до смерти боялась: вдруг я пойму, что она тоже догадалась? Маленькая дурочка, неужто она могла меня обмануть! Кассета все крутилась и крутилась, пока опять не родила звук. Зазвучал как раз отрывок с откровениями Олеси. Мне стало смешно. Я не выдержал, хохотнул. И от этого словно пали оковы с Викиных длинных ножек, она бросилась бежать от меня. Совсем, глупышка, не в ту сторону, к морю. Поскользнулась и упала, конечно. Это естественно для человека в состоянии панического ужаса – нестись не разбирая дороги. Вика сильно ударилась затылком, очень сильно, до потери сознания, так что дух, как говорится, из нее вон. И когда я спустился к воде, она лежала беспомощная в обмороке, а рядом валялся диктофон, – он выскользнул из ее руки, но не разбился.
