Когда Ермолову сообщили, он сначала на чистом глазу решил, что это чья-то шутка. Так не бывает и потому не может статься никогда. Не в лихом бою, не в горниле войны, а на пустопорожних учениях, которые и были-то для монументального крейсера необязательными, сгинул его любезный «Петропавловск». И с ним весь доблестный экипаж до последнего матроса с вице-адмиралом Селезневым во главе, и даже косточек со дна морского собрать не удалось.
Тогда в Северную полетели комиссии, одна другой мудрее, спецслужбы шерстили так, что даже трюмные крысы сбежали прочь. А в итоге все следствие нашло одну голую фигу с машинным маслом. Лодку-противника перевернули вверх дном, только что не распилили. И распилили бы, да больно дорогая оказалась вещь, и командующий – единственный, сохранивший здравый смысл, – не позволил. Но на лодке все оказалось в комплекте, и торпеды до самой последней мирно спали на местах. А боевых, как оказалось, вообще не получали. Одни симуляторы. Такими разве что рыбацкое одномоторное корыто перевернуть можно, и то в случае большой удачи. А крейсеру это – что галапагосской черепахе плевок на панцирь. Тогда принялись за предположение вражеской диверсии. И с тем же успехом. Не было и не могло быть никого ни в государственных, ни в сопредельных водах. Западники в испуге открещивались, разведка подтверждала, что бред полнейший. Разве только чайки-камикадзе с неопознанным взрывчатым веществом. Оставался последний шанс: что рвануло от халатности на самом крейсере. Но даже обычные боеголовки – это тебе не рождественский пистон, просто так они не детонируют. Тем более по силе тянуло никак не менее, чем на добросовестный ядерный взрыв. Может, с воздуха, или, чем черт не шутит, из самого космического пространства? Однако счетчики показали в допустимых пределах стерильную радиационную чистоту, да и электромагнитного импульса не случилось.
Что это был сокрушительный удар под дых, никто и не спорил. Более всего страшила именно неизвестность и необъяснимость. И тогда приняли решение. Адмирал Чернявкин, сам или по наущению чужому, его и озвучил.
– А только Северное надо закрывать, – предложил он, и как бы несмело.
Ладогин, видно, в сговоре, его поддержал:
– Закрывать надо. И перебазировать на новое место.
Ермолова чуть удар не хватил, когда он представил себе такие расходы. Это тебе не репку с грядки пересадить. Это все равно что Белопалатинский космодром взять и целиком переставить из Семиградья, скажем, посреди оренбургских степей. Это эвакуировать целый город, от яслей и детсадов до громадных ремонтных доков, от необъятных военных складов до матросских портомоен. Хорошо еще, что его любезные корабли могут идти своим ходом. И Ермолов попробовал сопротивляться:
– Ну зачем же так сразу? Надо усилить безопасность и наблюдение.
– За чем, простите, Владимир Владимирович? – вежливо спросил его тогда Ладогин. – В смысле, за чем усилить наблюдение? Что наблюдать-то прикажете? Это как в сказке: пойди туда, не знаю куда. Я за призраками шпионить не обучен.
– Наверняка со временем обнаружите ваших призраков, – жестко, будто ковал сталь, ответил Ермолов. Некоторая показавшаяся ему насмешка в словах Ладогина привела в гневное раздражение. Ишь, нашел время для доморощенного остроумия.
Однако Ладогин и не думал шутить шутки.
– Чтобы со временем обнаружить, надо иметь хоть малую зацепку. Вы, еще раз простите меня, Владимир Владимирович, но можете ли себе представить такое, чтобы расследование дало голый ноль? Чтобы все предположения до последнего, а мы уж только что дно морское носом не рыли, оказались несостоятельными. Совершенно и абсолютно.
– Такого не может быть, – уверенно сказал Ермолов. Уж он-то знал: любой хитрый зверь всегда оставляет за собой хвост. – Сейчас не сможете доказать, а завтра ваш нос и нароет.
– Нечего рыть-то. И доказывать нечего. Потому как подозреваемых нет! – чуть ли не горестно вскричал Ладогин.
Тут уж и остальные пришли ему на помощь. Те же Василицкий и адмирал Чернявкин.
– Владимир Владимирович! Ведь не станет же разумный человек располагать военные силы, скажем, посреди Бермудского треугольника? – довольно веско предположил адмирал.
Неожиданно для Ермолова – вот тебе и гражданский! – адмирала поддержал Малявин. А может, сам испугался ответственности – ему оно надо?
– Если обстоятельства дела темны, то весь район надо объявить неблагополучным. И потихоньку, потихоньку выяснять. Вдруг у нас налицо своя собственная пятьдесят первая зона? Сегодня крейсер, а завтра половину флота потеряем?
– Вы еще сюда инопланетян пришейте, и НЛО, и диверсантов из Атлантиды! – возмутился первый министр кабинета, цветущий видом и пышный телом Серафим Артемьевич Забуреев, конфидент еще прежний, но от должности Ермоловым пока не отставленный за совершенно фантастическое скупердяйство в государственных делах. Вот и сейчас Забуреев наверняка прикинул в уме устрашающую цифру расхода и полез в драку. – У меня бюджет утвержден и никаких ваших переездов табором в нем не запланировано. И рубля не дам. Хоть удавитесь на моих глазах!
Судили и рядили далее на повышенных тонах. А только Ермолов понимал одно. Северное, если и не закрывать, оставить можно только на вторых ролях, как вспомогательную, отчасти законсервированную базу, риск слишком велик. И с расходом тут уж ничего не поделаешь. А за чей счет? Опять придется ждать инвалидам и пенсионерам, многотерпеливым врачам и стареющим учительницам средних школ. И опять разорется оппозиция, и первым затявкает тот же Турандовский. Дескать, ежели у всех властей предержащих отобрать казенные машины и дачи да реквизировать денежки на счетах, то и малоимущее население выйдет обеспеченным до конца своих дней. И уж конечно, никто не скажет такие простые истины, что даже сними с себя Ермолов хоть распоследние штаны и то же самое сделают все министры кабинета, толку случится чуть. Здесь речь идет о миллиардных платежах, о величинах астрономического порядка, и сами собой из ничего они не произрастают. Если в одном месте добавить, то в другом убыть должно. Так что – или военная база, или каждому иждивенцу и бюджетнику на лишний кусок хлеба. Выбор невозможный и тяжелый, но что предпочесть в первую очередь, Ермолов не усомнился ни на миг. Уж лучше, как говорится, кормить свою армию, чем, не дай бог, чужую.
Северное перевели на полузакрытое состояние. Какие-то малые силы, конечно, оставили, но флот в основном эвакуировали из аномального района. Копались там после ученые под наблюдением военной разведки, копались долго, и только лет пять спустя утратили энтузиазм, оттого что накопали ровным счетом один большой арбуз на всех. Море как море, скалы как скалы, и даже чайки самые обыкновенные, а никакие не мутанты. И отнесли случившееся в разряд необъяснимых загадок и трагических парадоксов. А от «Петропавловска» – одна добрая память на помин сгинувших моряцких душ.
Только для Ермолова с той поры начался будто какой-то катастрофический отсчет. Как если бы невидимой рукой запущен был неведомый таймер, щелкавший на циферблате время до будущего срока, когда и наступит всему полный крах. И самое гнусное из всего заключалось в том, что сам Ермолов ни о чем не знал и потому все бесплодно надеялся. На собственные силы и умения, на скрупулезный расчет, и что назавтра плохое переменится на хорошее, и что кольцо, вдруг начавшее сжиматься на шее у страны, вверенной в его управление, удастся расцепить. Он мог ничего не предпринимать совершенно, прожигать жизнь и разбазаривать государственные ценности в угаре мотовства, мог даже пьяный плясать с девками на Красной площади и посылать на три буквы всю мировую общественность вместе взятую. Все равно хуже бы не было. А он завинчивал расшатавшиеся гайки, собирал по кусочку, что еще можно было собрать, уговаривал и умолял разуверившихся, а где надо и сажал без жалости обнаглевших. Он смог построить заново, пусть и без прежнего великолепия, зато достаточно прочно, а за великолепием дело не станет, только дайте срок. Но срока Ермолову не дали.
