А ближе к полуночи, когда гостям дорогим полагалось уже обзавестись совестью и начать расходиться по домам, все и случилось. Сначала думали, что фейерверк. Что комендант Кремля, желая отличиться и не обойти себя вниманием в такой день, решил устроить на потеху зрелище. Несколько шутих и огненных, разноцветных колес кому помешают? Только уж очень ярким вышло свечение и каким-то бесшумным, даже при закрытых окнах. Любопытствующие выглянули, конечно, и тут же непритворно ахнули. Вовне полыхало изрядно. Только не шутейными огнями. И с кремлевского подворья было видать хорошо. Горело как раз напротив, и горело вовсю. Очень быстро, после короткой и бурной перепалки, гости приглашенные установили, что пожар случился в той самой библиотеке, что имени Ленина. То есть в главном книгохранилище страны. Огонь вспыхнул так внезапно и так яростно, что, видно, ни пожарные городские еще не успели объявить тревогу, ни спасатели хоть как-то среагировать. А среди державной, наблюдающей катаклизм публики уже потекли словечки ярлыкастые, мол, диверсия и провокация, а от самых возбужденных парами винными и иными прочими прозвучало и о неудачливом знамении свыше. Все смотрели в окна, и Ермолов вместе с ними. Его опасливо сторонились – не хватало еще под горячую руку… – и скоро у центрального оконного проема парадной залы остались только он и Женя. Никаких команд Ермолов давать не желал и не видел в том необходимости. Без него уже суетятся все кто надо. Верный его генерал охранный, Василицкий, с первых минут пожара немедленно пропал, следовательно, уже принимает меры, и лучше ему не мешать.
Однако как ни старались доблестные пожарные, как ни гремел на подчиненных Василицкий, а библиотека в ту ночь сгорела вся, до голого остова, угольно черного. Еще чудо, что удалось спасти соседние с ней дома, словно огонь, как существо разумное, решил пожрать только непременно это хранилище имперской мудрости, а все прочее его не интересовало. Правда, многое из бесценного, что защищено было наилучшим образом, с риском огромным вынести наружу удалось. И стоило это более десятка отважных пожарных жизней и еще стольких же храбрейших спасательских. Нечего и говорить, что весь ночной персонал библиотеки, дежурный и охранный, погребен оказался вместе со зданием, и ни единую живую душу из них спасти из огня не повезло.
Само собой, на следующее утро было положено начало следствию и бесчисленным комиссиям, думским и безопасным. Однако версия о террористическом или злоумышленном акте отпала быстро. Василицкий это лично подтвердил. Хотя кое-кто уже сделал далеко идущие попытки обвинить если не в поджоге, то в халатном головотяпстве мэра столичного Череповец-Быковского Ульяна Игнатьевича. Как бы возродив запашок былой вражды между градоначальником и тогда только избранным президентом. Разногласия свои Ермолов и Ульян Игнатьевич порастрясли в переговорах быстро. Плыли-то в одной лодке и в одну сторону, и негоже им выходило спорить из-за весел: кому правое, а кому левое. И дородный, перешедший в пожилой возраст Череповец-Быковский уступил более молодому и напористому и никогда о том не жалел. Но в кое-чьей неблагожелательной памяти осадок остался и вот теперь во всей мути всплыл со дна. Только Ермолов от наушников тому и внимать не стал. Чтоб Ульян Игнатьевич, свою Москву по камушку собравший и на выборах более прочих иных утрудившийся, стал из-за обиды призрачной и мхом поросшей губить в пламени драгоценнейшее из столичных зданий, – быть того не может и не может быть. Да с ним чуть инфаркт у окна не сделался, Ермолов сам видел, до сердечных уколов дошло тут же на месте, благо Поляков все имел под рукой. Бедный Ульян Игнатьевич весь синью пошел, все хрипел и стонал, а было бы у него волос на голове погуще, так и выдрал бы все с корнем. Сгори его собственная, новая загородная дача, и то бы так не сокрушался.
После грешили на проводку и электрические кабели. Ворошили пепелище и так и этак, но не выходило у экспертов мудрых и опытных ничего. И противопожарная сигнализация в этом случае должна была бы сработать, и скорость распространения огня случилась бы иной. А главное – пожар оказался бы локальным. Тут же впечатление получалось такое, будто несчастное здание, как пресловутую «воронью слободку», подожгли сразу с четырех сторон. Но следов поджога не нашли никаких, ни с четырех, ни с одной стороны. А ведь где-то же должен находиться очаг?! Не огнем же небесным, в самом деле, сожжена библиотека! Эксперты помаялись, помаялись и опять написали заключение какое придется. Лишь бы не теракт, а так – все сойдет. Отстроили Ленинку, конечно, заново, еще шикарнее прежнего, денег не пожалели, и в сроки рекордные.
А Ермолов, может, единственный на белом свете, знал, что дело тут нечистое. Когда в пожарную ночь стоял он у окна, снова было ему явлено видение. Но это он только так называл. Потому что в языках пламени, охватившем библиотеку, снова оказался тот же самый, старый змеиный знакомец, на сей раз огненный и свивающийся кольцами, и как бы в свирепой ухмылке глумящийся над президентом. И лицезрел его Ермолов единолично, потому что Женя ничего подобного не увидела, иначе бы перепугалась сильно, такой адово-жуткий был у огненного призрака вид. Ермолов и сам еле сдержал неприличный крик ужаса, а для женской впечатлительности тем более зрелище вышло бы куда как страхолюдным. Из присутствующих гостей тоже никто ничего не заметил. Сперва Ермолов испугался попутно и за себя, вдруг действительно у него галлюцинации или еще что похуже с медицинской точки зрения. Но и подсказывало ему верное интуитивное чутье, что психическое его состояние здесь ни при чем.
Только после пожара все вдруг резко стало еще хуже. И выборы он выиграл – достаточно гладко и даже по закону, какой уж имелся. И на будущее устроение государства получил чистый карт-бланш. И даже после будущих восьми лет президентства никто не желал его прогонять, а напротив, еще и не уселся он как следует на второй строк, а уж пошла речь, что неплохо бы и на третий. И это было как раз Ермолову понятно. Выводя корабль из гавани в штормовую погоду, ни один нормальный человек не желал для себя менять на ходу капитана. А шквал уже налетал.
Сначала оживились европейские доброжелатели. Ермолов и раньше того знал, что никто там Россию не любит и не жалует к себе, но все же надеялся на цивилизованное благоразумие. Да куда там, вместе с зубами это гнездо западной культуры растеряло и последние мозги. И чуть ли не на коленях умоляло бравых ичкерийских командиров поддать жару на южных границах. И выдавало им паспорта и визы, и гавкало в эфире всякую бредятину сумасшедшего о бесправных и потому несчастных со всех сторон бандформированиях, кои именовало отчего-то опорой демократии на Востоке.
Но и это полбеды, что там паспорта – Ермолов посылал хану Ичкерийскому живые деньги и потому мог надеяться на лучшее. А вот вскоре под боком у него вызрел настоящий уже гнойный прыщ. В один светлый день явился на ровном месте. Хотя слухи о том ходили уж давно, но Ермолов в них не верил, потому что – ведь не свихнулись же совсем его заокеанские недруги? А только принес весть, как все особенно неприятное, все тот же Витенька Альгвасилов. Через него удобнее получалось доставлять худые новости, потому что на Витю сам Ермолов не серчал никогда и гонцу не выходило отрубания головы за дурное известие.
– Вот, Владимир Владимирович, мы и дождались, – сказал в тот день Витя и аккуратно почесал макушку, будто бы недоумевая, как такое вышло. – Не управились они там с ситуацией да и дали деру. А те сегодня и объявили о новом правительстве. И называются теперь, извольте видеть, Объединенный Халифат.
