– Возьми тележку ручную со двора. А ключнику скажи, мол, старец велел. И тотчас за мной приходи, – приказал Ефрем мальчику. – После отблагодарю.
Вскоре старец уж катил по-княжески, в удобной тележке сидючи. И толкал ее по снегу скользкому Митька так ловко – даром что одной рукой, а кому и двумя подобно не управиться.
У лавки казанского торговца Аминя приказал остановиться. Засоху возле тележки покинул сторожить, а самого Ефрема купец татарский внес под белы рученьки в дом. Торговались недолго, более для вида, дружба меж ними тянулась давняя, а все равно еще толковали о том о сем, к делу отношения не имеющем. Со старцем ученым всякому лестно и мудрено было поговорить, а уж и торговцу самому хотелось много чего порассказать. Как с войском князя Ряполовского ходил маркитантом на Вятку, да как поссорился князь с воеводой Патрикеевым и поход их кончился оттого неудачей.
У татарина казанского купил старец асбесту малую толику, чернил красных, ордынской выделки, да еще травок потаенных, о которых и молчок. Про Засоху тоже не позабыл, парой пряничков, на меду спроворенных, порадовал мальца.
В клети своей, Засоху спровадив вместе с пряниками, затеплил Ефрем крошечный тигелек. Из укромного местечка лист пергаментный извлек, на столешнице расстелил. Когда асбестовый раствор впитался как следует, оставил подле окошка просыхать. А сам в медном котелке чуть нагрел чернила красные, пока те не стали огненно-бурыми. И стал помаленьку сыпать в них травку, а потом еще одну, и еще. Капнул чуть серебряной настойки и тоже отослал стыть на окошко. А как стало смеркаться, приступил Ефрем к делу заветному. Слова языка своего знал старец хорошо, а вот с написанием мешкал, отвыкла рука, да и буквы некоторые помнились с трудом. Однако справился он скоро, что и как записать – обдумал загодя, и оттого промедление не вышло долгим. После старец еще перечел, остался доволен. А если пересказать на нынешний наш письменный язык, то послание его к преемнику отдаленному вышло таким примерно:
«О шапке, что от царя Владимира, Мономаха прозвищем, осталась.
Взять ту шапку и перво-наперво отыскать одну пластинную часть из восьми, на коей глаголи узора смотрят в сторону левую, отличную от всех других правых.
Долженствовать быть в ней камень зеленый, изумрудный, оку змеиному подобный. В камень тот, душу свою спасаючи, глядеть ни в коем разе не следует, разве выйдет тому нужда крайняя и последняя.
В камне, и иже с ним пребудет вечно, обитает сей дух. Предком нашим поставлен нести проклятие до заветного дня его исполнения. О духе том знать ничего не надобно, кроме того, что сила в нем великая и не от мира сего данная.
Послушен камень тот только мужу наимудрейшему и наихрабрейшему, цену страшную и кровавую за его силу платить готовому. А как камень змеиный тот заклинать, так только именем Господа своего и верой своей. И если уподобится камень змеиный подчиниться и имя, ему насильно данное, воспринять, так из власти не выйдет до тех времен, пока не исполнит вполне ему порученное. А до той поры ничьих сторонних влияний послушать уже не станет.
А имя, камню змеиному порученное, есть Владимир, по счету предка нашего, и по милости его, велено дожидаться, когда придет второй с именем таким. Из опасения угрозы Византию славному ни третьего, ни четвертого царя камню дожидаться было не указано.
А как короновали первого того Владимира, так и проклятию начало уположено. И непременно до второго такого же, по правилу времени своего на царство избранного, чтобы священник веры его непреложно при том присутствовал и истинно той шапкой венчал.
И как будет шапка та на главе его, второй после первого, кровь выступит в знак на лике его. И морок потупит разум, и четырежды раз сие свершится. Однажды, как венчают его. И еще трижды раз. Как будут ему знамения роковые явлены, на водах, на земле и в небе.
И как выйдет знамение тому третье, так скоро и наступит конец всему. А лет на то положено, от начала шапки воздетой считанных, числом семь. И на конец года седьмого крах наступит царству его и народу его от руки сторонней и безжалостной. Навечно с лица земли проклятые отринутся и не вернутся более назад ни во время какое. И хаос и пустыня разоренная пребудут на месте их. И дух камня после того станет свободен и безымян вновь.
А как захочет царь второй, который с именем Владимир придет, проклятие это снять (тут не удержался Ефрем, добавил слова от сердца жалостливые) и да поможет ему, несчастному и безвинному, в том укрепится его вера собственная! – есть к тому некоторая дорога. Ибо воля над камнем имеет и свой конец, без него не быть заклятию.
А чтобы спасти царство свое и вывести к жизни народ свой, то должен будет сей Владимир исполнить такое.
Взять первую из священных пяти, что исконные от самого начала. И по своему счету от 22 на 2 отметить и, воздев шапку на главу свою, таково бестрепетно поступить и не ждать освобождения. А что будет лежать под его рукой, так сам оценить для себя же должен, велика ли драгоценность. А если пожалеет и солжет себе, то проклятие останется на месте своем, и погибель не выйдет ему отвратить. В память Ионафана, предка нашего, таково быть должно».
Прочитал еще раз старец Ефрем свое писание и остался доволен. Ничего переделывать не захотел. Сказано обо всем с ясностью чистой и строгой в порядке, любому из его народа доступной. Запечатал пергаментный лист горячим сургучом с двух краев, надписал для Леона поверх передаточное право на иудейском, сложил возле подушки в изголовье. Чернила, способом одному ему известным, на века положены, и не выцветут – посланию, что под ними, от асбеста ни огонь, ни вода не страшны. И только об одном призадумался и пожалел.
В давность еще раннюю, князь московитский, один из первых славных, не ведая того, глупость великую совершил. А все от скупердяжничества своего, недаром Калитой прозвали. На шапке, у восьми лепестков на самом ее верхе, где сходились все золотые части, вишь ты, показалось ему, будто место зря на пустоту уходит. И повелел он для красоты шапки золотой на верх тот крест православный, жемчугом украшенный, воздеть. Мастера и налепили кое-как, только изгадили, где уж им было за предком искусным, шапку ковавшим, угнаться. Но князь доволен остался. А вот дух, запертый теперь наглухо, без выхода к небу, едва ли. И представил себе на миг старец, какова гневная мощь того духа станет, когда придет его срок. И опять пожалел того неведомого ему Владимира, которого духу заповедали счесть вторым, и помолился по канону православному за него, вдруг молитва сохранится в небесной, неопалимой кладовой и поможет в час роковой хоть малой малостью.
А после молитвы горячей стало старцу плохо. То ли от усилий чрезмерных, то ли оттого, что пришел нынче его час, от рождения предреченный. Только и смог приподняться на постели, куда отдохнуть от трудов прилегши было, да рука слабая лишь потянулась к горлу, как Ефрем тут же и пал обратно на мягкую перину.
И уж к вечерней трапезе нашла его холодным шорникова женка Тришка, заголосила враз, сбежались люди. В клеть набилось полно дворового народу, и ключник с ними. Послали князя упредить о кончине старца. А тут, не ведающий ничего худого, подоспел и еврей Леон. Поняв же скоро, что со старцем произошло, расстроился сильно. Но не отступился. А стал тайком сквозь дворню протискиваться, чтоб вокруг тела Ефремова неприметно пошарить, вдруг готовое письмо по уговору и найдет. Только нашел не он, нашел мальчонка юркий, шорников сын, Засоха. Вытащил пергаментный лист из-под подушки. И, довольный, помахал у ключника перед носом. Тот и схватился сразу, не успел Леон поделать с тем ничего.
