– Вы вообще молчите! Вас только еще не спрашивали! – осадил Базанова генерал.
– Ну да. Народ должен, как всегда, безмолвствовать, – ехидно отозвался Андрей Николаевич.
– Вас лично, между прочим, никто не задерживает. И вас, преподобный отец, тоже, – не столько сказал, сколько приказал Василицкий.
– А нам господин президент велел остаться. И никуда не уезжать без его разрешения, – напомнил ему Базанов.
– Президент передумал. Если святой отец желает, то может, конечно, быть рядом для духовного напутствия. А вам тут болтаться нечего.
– А как же секретность? – спросил Андрей Николаевич. Ему не верилось, что его отпускают просто так.
– Какая секретность? – едва не засмеялся Василицкий. – По мне, так чем больше людей в курсе происходящего, тем скорее они заставят нашего уважаемого Владимира Второго поступить как ему должно. И следовательно, если вы желаете ускорить процесс, то орите себе на здоровье хоть на площади. Могу даже организовать вам прямой эфир на государственном телеканале или трибуну у Боровицких ворот.
– Вы сумасшедший. Вы знаете, что вы псих законченный? – с некоторым тайным отвращением выговорил генералу Андрей Николаевич. И после повернулся к несчастному президенту: – Вы будьте уверены, я никому не скажу. Только пользы от того маловато. Хотите, я останусь тоже с вами и при случае, – он развернулся теперь в другую сторону, к Василицкому, – набью этому морду?
– Нет, нет, поезжайте отсюда, и поскорее, – попросил его Ермолов. – Вы дитя сущее, уж не обижайтесь. Которое играет спичками. А взрослым приходится потом тушить пожар. Я не могу сказать вам спасибо, это вышло бы чересчур. Но запомните: если бы это зависело от вас и было вам по силам, я никого иного и не попросил бы о помощи, дорогой мой Андрей Николаевич.
– Ну, довольно сантиментов. Нам с господином президентом предстоит тесное дружеское общение, и на все про все осталась одна неделя. Вас проводят, гражданин Базанов. А вы, преподобный, что решили?
– Володечка, я сейчас отъеду ненадолго в одно место. А потом непременно вернусь назад. Меня, надеюсь, пустят? – стараясь выглядеть смиренным, попросил преподобный Василицкого. Святой отец сейчас готов был на любое унижение, только бы его не разлучали с Ермоловым.
– Пустят. Когда вам будет угодно. – Генерал пренебрежительно, как безвредной, ничтожной мухе, кивнул согласно отцу Тимофею.
Когда эта никчемная парочка вышла вон, Василицкий вполне дружелюбно, словно ничего не произошло, посоветовал президенту:
– Идите-ка вы, Владимир Владимирович, спать. Утро вечера мудренее. Тем более я на вашем месте не стал бы сейчас давать повод к подозрениям со стороны Евгении Святославовны. Да и вообще в смысл происходящего ее посвящать не следует. Вы думаете, я изверг и садист? Вовсе нет. Я даже придумал, как вам помочь морально. Завтра же петербургский губернатор пригласит вашу жену для участия в благотворительном мероприятии, и вы дадите согласие. Конечно, обычно так не делается, но вы можете сказать, что это ваш сюрприз. Я думаю, Евгения Святославовна будет рада немного развеяться.
– Да-да, Женечке лучше будет уехать отсюда. Только боюсь, она не поверит в ваши сказки ни на грош. – Ермолов уже не сопротивлялся, а пассивно затаился, понимая, что в лоб ему генерала никак не перехитрить.
– У вас послушная жена, и она сделает то, что вы ей скажете, – успокоил его Василицкий. – А вам лучше прямо сейчас начинать привыкать к мысли, что никто, даже президент, временами не волен в выборе поступков. Осталась всего одна неделя до вашего дня рождения и, следовательно, до исхода седьмого года вашей невольной коронации. После в вашей власти меня расстрелять, повесить и вообще покарать любым способом, какой придет вам в голову. Но клянусь: пока я жив, я не отступлюсь и заставлю вас исполнить условия шапки.
Василицкий остался в резиденции, где фактически держал в заложниках президента и его дочь, и не намерен был покидать их до исхода рокового времени. Назавтра в правительстве начнется каша, особенно когда все встречи и дела главы государства в срочном порядке будут отменены. Но он твердо знал, что совместно со Склокиным удержит ситуацию в руках. Пусть случится буря в стакане воды, через неделю это не будет иметь ровно никакого значения. Потому что самого Василицкого скорее всего не будет тоже. Никогда Ермолов не простит ему этого страшного дела, и карьера его кончена.
Думал генерал и о том, чтобы в конце всей истории самому занять место на вершине власти. Но думал он так недолго. Охранять стадо человечье было ему по силам, он знал и любил эту работу и свое значение в ней. Но кухарке не до́лжно управлять государством, а только подходящий и обученный для такой роли человек годится к исполнению столь нелегкого труда. Василицкий подобными качествами и знаниями не обладал и отдавал в этом отчет. Параллели, к примеру, с небезызвестным господином Пиночетом здесь не проходили, Василицкий тоже это понимал. Кризис назревал не внутри, а вне государства, и самой стране потребуется в будущем не стальной, военный кулак, а умелый садовник, который станет холить и бережно растить молодое, только-только прижившееся государственное деревце. Если Ермолов уступит насилию и произведет то самое действие, о котором страшно даже подумать, то генерал с чистой совестью вручит ему обратно ключи от государственных кладовых.
До утра Василицкий сидел без сна в кабинете своего вчерашнего шефа и сегодняшнего пленника, и было ему горько. А ведь он тоже своего рода героический человек, только никто этого не оценит, разве отдаленные потомки, что будут разбирать современную ему историю без пристрастия и личного мотива. Что стоило ему согласиться на предложение лететь в Австралию? А там жить богато и счастливо, и главное – без греха на душе, довольно противного и грязного. И самое смешное – в этом случае Ермолов был бы ему благодарен без меры. Хотя, конечно, правду сказал ему этот странный, переодетый в рясу Андрей Николаевич: внутри него, генерала Василицкого, одни охранные шестеренки и есть. И оттого легко бы принес он в жертву собственную дочь и всю семью, что не любил их превыше всего. Но с другой стороны, именно поэтому ему бы не пришлось возлагать на алтарь своих родных детей. Ведь отдать полагалось самое сокровенное и драгоценное.
И тут на ум Василицкому пришла парадоксальная мысль, что любовь не только творит жизнь, но и подчас убивает ее, страшно и жестоко. И любовь вовсе не благая сила, как уверяют церковные служители, а нечто большее и бесконечное в проявлении, и смерт-ному не дано этого понять. А интересно, что бы пришлось положить под жертвенный нож ему самому? Генерал перебрал про себя возможности. Погоны? Прожил бы и без них. Собственную голову? Тоже не жалко, да он и так ее уж запродал. Свое служение и свою страну – то, без чего он не видел смысла и конечной цели существования? Тогда получалось: для того чтобы генерал Василицкий смог избавить от проклятия Русь, он должен был ее погубить в жертвоприношении. Вышел второй парадокс. Значит, слава богу, ему повезло ужасно, как и всем вокруг, что шапка опустилась не на его генеральскую, седеющую голову, способную любить только голую идею и более ничего.
