– Мы его окрестим, окрестим! – говорила м-ль де Керкабон
г-ну приору. – Эта честь выпадет вам, дорогой брат; мне ужасно хочется стать
его крестной матерью; господин аббат де Сент-Ив, конечно, не откажется стать
его восприемником. Какая будет блистательная церемония! Толки о ней пойдут по
всей Нижней Бретани, и нас это безмерно прославит. Все общество вторило хозяйке
дома, все гости кричали:
– Мы его окрестим!
Простодушный ответил, что в Англии каждый имеет право жить
так, как ему заблагорассудится. Он заявил, что это предложение ему вовсе не по
душе и что гуронское вероисповедание по меньшей мере равноценно
нижнебретонскому; в заключение он сказал, что завтра же уезжает. Допив его
бутылку барбадосской водки, все разошлись на покой.
Когда Простодушного проводили в приготовленную для него
комнату, м-ль де Керкабон и ее приятельница Сент-Ив не могли удержаться от
того, чтобы не поглядеть в широкую замочную скважину, как почивает гурон. Они
узрели, что он постелил одеяло прямо на полу и расположился на нем самым
живописным образом.
Глава 2
Гурон, прозванный простодушным, узнан своей
родней
Простодушный проснулся, по своему обыкновению, вместе с
солнцем, под пенье петуха, которого в Англии и в Гуронии именуют «трубой
рассвета»
[11].
Он не уподобляется праздным вельможам, которые валяются в
постели, пока солнце не пройдет половину своего пути, которые не могут ни
спать, ни встать, которые теряют столько драгоценных часов в этом промежуточном
состоянии между жизнью и смертью да еще жалуются, что жизнь слишком коротка.
Отшагав уже два-три лье, уложив меткой пулей штук тридцать
разной дичи, он вернулся в приорат и увидел, что приор храма Горной богоматери
и его благоразумная сестра прогуливаются в ночных колпаках по саду. Он
преподнес им всю свою добычу и, вытащив из-под рубашки нечто вроде маленького
талисмана, который обычно носил на шее, просил принять его в знак благодарности
за гостеприимство.
– Это величайшая моя драгоценность, – сказал он им. – Меня
уверяли, что я буду неизменно счастлив, пока ношу эту безделушку; я дарю ее
вам, чтобы вы были неизменно счастливы.
Чистосердечие Простодушного вызвало у приора и у его сестры
улыбку умиления. Подарок состоял из двух портретов довольно скверной работы,
связанных очень засаленным ремешком.
Мадемуазель де Керкабон спросила, есть ли художники в
Гуронии.
– Нет, – ответил Простодушный, – эту редкую вещицу я получил
от кормилицы; ее муж добыл мой талисман в бою, обобрав каких-то канадских
французов, которые воевали с нами. Вот и все, что я знаю о нем.
Приор внимательно разглядывал портреты: он изменился в лице,
разволновался, руки у него затряслись.
– Клянусь Горной богоматерью! – воскликнул он – Мне сдается,
что это – изображение моего брата-капитана и его жены!
Мадемуазель де Керкабен, рассмотрев портреты с неменьшим
волнением, пришла к тому же заключению. Оба были охвачены удивлением и радостью,
смешанной с горем; оба умилялись, плакали, сердца у HHV трепетали; они
вскрикивали; они вырывали друг у друга портреты; раз по двадцать каждый хватал
их у другого и снова отдавал; они пожирали глазами и портреты и гурона; они
спрашивали его то каждый порознь, то оба зараз, где, когда и как попали эти
миниатюры в руки его кормилицы; они сопоставляли, высчитывали сроки, истекшие
со времени отъезда капитана, вспоминали полученное когда-то сообщение о том,
что он добрался до страны гуронов, после чего о нем не было больше никаких
известий.
Простодушный говорил им накануне, что не помнит ни отца, ни
матери. Приор, человек сообразительный, заметил, что у Простодушного
пробивается бородка, а ему было хорошо известно, что гуроны – безбородые. «У
него на подбородке пушок, стало быть, он сын европейца; брат и невестка после
предпринятою в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году похода на гуронов
[12]
больше не появлялись; мой племянник был в то время, вероятно, еще грудным
ребенком, кормилица-гуронка спасла ему жизнь и заменила мать». В конце концов
после сотни вопросов и сотни ответов приор и его сестра пришли к убеждению, что
гурон – их собственный племянник. Они обнимали его, проливая слезы, а
Простодушный смеялся, ибо представить себе не мог, как это гурон вдруг оказался
племянником нижнебретонского приора.
Все общество спустилось в сад; г-н де Сент-Ив, великий
физиономист, сличил оба портрета с наружностью Простодушного. Он сразу
подметил, что глаза у него материнские, лоб и нос – как у покойного капитана де
Керкабона, а щеки отчасти напоминают мать, отчасти отца.
Мадемуазель де Сент-Ив, которая никогда не видала родителей
Простодушного, утверждала, что он похож на них совершенно. Они дивились
провидению и сцеплению событий в сем мире. Насчет происхождения Простодушного
сложилось напоследок такое твердое убеждение, такая уверенность, что он и сам
согласился стать племянником г-на приора, сказав, что ему безразлично, приор
или кто другой приходится ему дядюшкой. Все отправились в храм Горной
богоматери, чтобы воздать благодарение богу, в то время как гурон с полным
равнодушием остался дома допивать винцо.
Англичане, которые вчера его доставили и готовились теперь
поднять паруса, сказали ему, что пора отправляться в обратный путь.
– Вероятно, – ответил он, – вы не обрели тут дядюшек и
тетушек. Я остаюсь. Возвращайтесь в Плимут. Дарю вам все свои пожитки; мне
больше ровно ничего не нужно, ибо я – племянник приора.
Англичане подняли паруса, весьма мало беспокоясь о том, есть
ли у Простодушного родня в Нижней Бретани.
После того как дядюшка, тетушка и все общество отслужили
молебен, после того как судья сызнова одолел Простодушного вопросами, после
того как исчерпано было все, что можно сказать под влиянием удивления, радости,
нежности, – приор Горного храма и аббат де Сент-Ив порешили как можно скорее
окрестить Простодушного. Но взрослый двадцатидвухлетний гурон – это не
младенец, которого возрождают к новому бытию без его ведома. Надобно было
сперва наставить его на путь истинный, а это представлялось затруднительным,
так как аббат де Сент-Ив полагал, что человек, родившийся не во Франции, лишен
здравого смысла.
