Когда пошел четвертый месяц моего пребывания в тюрьме, я решил, что пришло время записать все, что со мной случилось, начиная с той ночи, когда я неожиданно вернулся домой, и попросил принести мне писчую бумагу. Каждый день тюремный смотритель приносил стопку листов линованной бумаги, и я писал на них ту хронику, которую вы сейчас читаете. Кроме удовольствия, здесь была еще и польза — писание помогало мне планировать следующий шаг.
По моей просьбе Дженкинс провел опрос среди заключенных с целью узнать, кого они считают лучшим следователем среди тех, с кем им пришлось иметь дело. Спустя три дня он сообщил мне, что суперинтендант Дональд Хакетт, известный как Дон, занял первое место — его фамилию назвали более половины опрошенных.
— Почему они отдали первенство Хакетту? — спросил я.
— Потому что он честный, справедливый и не берет взяток. Если он знает, что ты негодяй, он не успокоится до тех пор, пока не посадит тебя за решетку, — ответил мой сокамерник.
Мне удалось узнать, что Хакетт родился в Брадфорде, отказался от должности главного констебля Западного Йоркшира. Как адвокат, который не желает стать судьей, он предпочитал оставаться в тени.
— Он получает удовольствие, когда наконец арестовывает преступника, — сказал Дженкинс с чувством.
— Похоже, он тот человек, что мне нужен, — сказал я. — Сколько ему лет?
— Должно быть, уже больше пятидесяти, — подумав, ответил Дженкинс. — Во всяком случае, это он посадил меня, когда я стибрил рабочий инструмент. — Он опять задумался. — А это было двадцать лет назад.
Когда в следующий понедельник у меня состоялось свидание с сэром Мэтью, я поделился с ним своими соображениями и спросил, какого он мнения о Хакетте. Я хотел услышать мнение профессионала.
— Ему дьявольски трудно задавать вопросы, когда он выступает в качестве свидетеля. Это единственное, что я могу сообщить вам, — ответил мой адвокат.
— Почему?
— Потому что он не преувеличивает и не отвечает уклончиво. Я ни разу не видел, чтобы он солгал, ему нельзя подстроить ловушку. Мне редко удавалось что-нибудь выжать из него. Должен сказать, что сомневаюсь, согласится ли он помогать заключенному, совершившему убийство, даже если тот может что-то ему предложить.
— Но ведь я…
— Я знаю, мистер Купер, — сказал сэр Мэтью. — Сначала Хакетт должен в этом убедиться и только потом он согласится встретиться с вами.
— Но как я могу убедить его в своей невиновности, если сижу в тюрьме?
— Я попытаюсь его переубедить, — после некоторого раздумья сказал сэр Мэтью и затем добавил: — Припоминаю, он кое-чем мне обязан.
После того как вечером сэр Мэтью покинул мою камеру, я попросил еще немного линованной бумаги, чтобы написать Хакетту тщательно продуманное письмо. Несколько черновиков я скомкал, а последний вариант выглядел так:
«Уважаемый мистер Хакетт!
Как видите, в настоящее время я сижу в тюрьме.
Тем не менее мне хотелось бы знать, не могли ли вы — будьте так добры — посетить меня, поскольку у меня есть к вам частное дело, которое я хотел бы обсудить с вами и которое могло бы повлиять как на мое, так и на ваше будущее.
Могу заверить вас, что это честное предложение, которое не выходит за рамки закона. Мое дело — в этом я уверен — взывает к вашему чувству справедливости. Мое обращение к вам одобрено сэром Мэтью Робертсом, с которым, как я понимаю, вы встречались время от времени в связи с вашей профессиональной деятельностью.
Естественно, я буду счастлив возместить любые затраты, которые могут принести вам посещения тюрьмы.
С нетерпением ожидаю вашего ответа.
Искренне ваш Р. Купер, заключенный № А 47283».
В следующий понедельник сэр Мэтью сообщил мне, что вручил мое письмо следователю. Прочитав письмо дважды, Хакетт сказал, что должен поговорить со своим начальством, и пообещал, что сэр Мэтью узнает о его решении через неделю.
Со дня вынесения приговора сэр Мэтью готовил кассацию, хотя при мне ни разу не сказал, что надеется на благоприятный исход обращения в высшую судебную инстанцию.
Зато он не мог скрыть своего удовлетворения, когда побывал в налоговом ведомстве.
Оказалось, что Джереми оставил завещание, согласно которому все его имущество переходило к Розмари. В основном это были акции компании «Купер», которые оценивались в более чем 3 миллиона фунтов. Сэр Мэтью объяснил, что согласно закону она может распорядиться деньгами лишь по прошествии семи лет.
— Хотя присяжные и признали вас виновным, — сказал он, — твердолобые чиновники налогового ведомства не передадут ей деньги Джереми Александера до тех пор, пока не увидят его труп или пока не пройдет семь лет.
— Они, вероятно, думают, что Розмари убила его из-за денег и затем избавилась от…
— Нет, нет, — сказал сэр Мэтью и чуть не расхохотался, услышав мое предположение. — Все гораздо проще: они не хотят рисковать, так как может оказаться, что Александер жив и здоров, и поэтому они обязаны ждать, когда пройдет семь лет после его исчезновения. Если бы ваша жена убила его, у нее был бы готовый ответ на все мои вопросы, когда она выступала в суде в качестве свидетельницы.
Я рассмеялся: дело дошло до того, что впервые в жизни я был рад действиям налоговой инспекции.
По-видимому, в тюрьме едва ли не каждый знал, что суперинтендант Хакетт собирается нанести мне визит. Только я один еще не знал об этом.
Дейв Адамс, пожилой заключенный из соседней камеры, объяснил, почему все думают, что Хакетт нанесет мне визит.
— Хороший коп чувствует себя несчастным, если кто-либо получил срок за то, чего он не совершал. Хакетт звонил во вторник начальнику тюрьмы и о чем-то говорил с ним по телефону, если судить по словам Мориса, — добавил Дейв таинственно.
Интересно было бы знать, подумал я, кто этот Морис, неужели доверенное лицо начальника тюрьмы? Мог ли он слышать то, что говорят на разных концах линии? Но я решил, что сейчас не время задавать ненужные вопросы.
— Даже самые отъявленные негодяи в нашей тюрьме думают, что ты невиновен, — продолжал Дейв. — Они ждут не дождутся, когда Джереми Александер займет твою камеру. Можешь быть уверен, что мы окажем ему теплый прием.
На следующее утро мне пришло письмо из Брадфорда. «Дорогой Купер», — начиналось письмо, и далее следователь Хакетт сообщал, что намерен посетить тюрьму в четыре часа дня в следующее воскресенье. Он подчеркивал, что может уделить мне лишь полчаса, и настаивал, чтобы при нашей встрече присутствовал свидетель.
Впервые за все время заключения я начал считать часы — ведь вообще-то нет смысла считать часы, если вы остановились в этом отеле пожизненно.
Во второй половине дня в воскресенье меня привели в комнату для свиданий. Я получил от моих товарищей по заключению несколько просьб. Они просили сообщить суперинтенданту следующее:
