Сдержись я тогда — дальше была бы финишная ленточка и радостные крики друзей, чемпионский кубок и рекорд. Но они так меня разозлили, что я просто вышел из себя.
Я свернул с беговой дорожки, промчался по траве, перемахнул через яму для прыжков в длину и рванул прямо к ним. Мое безумство заставило их умолкнуть, Рейнольдс опустил руку и теперь лишь снисходительно глядел на меня, стоя за невысоким ограждением по внешнему периметру беговой дорожки. Я перепрыгнул через ограждение и приземлился как раз напротив своего недруга. Все силы, которые я берег для финишного рывка, я вложил в мощный свинг. Мой кулак угодил ему примерно на дюйм ниже левого глаза. Он согнулся и рухнул на землю рядом с девицей. Она присела на корточки и бросила на меня снизу вверх взгляд, в котором была такая ненависть, что не передать словами. Было видно, что Грег не скоро встанет, и я не спеша вернулся на дорожку, где на финишную прямую вышел уже последний бегун.
„Ты снова последний, еврейчик!“ — донесся до меня ее вопль, когда я припустил трусцой к финишу. Но я настолько отстал от всех остальных, что мое время даже не стали фиксировать.
Сколько раз потом цитировал ты мне эти слова: „Я это все всегда переносил, с терпением плечами пожимая; терпенье же — наследственный удел всей нации еврейской“.
[12]
Конечно, ты был прав, но ведь мне тогда исполнилось всего лишь семнадцать. И даже после того как я узнал всю правду об отце Кристины, я не мог понять: как кто-то, прибывший из побежденной Германии, Германии, проклятой всем остальным миром за ее отношение к евреям, может вести себя подобным образом? В то время я действительно был убежден, что в ее семье все нацисты, хотя ты не раз терпеливо втолковывал мне, что ее отец — бывший адмирал немецких ВМС, в свое время представленный к Железному кресту за потопленные им корабли союзных войск. Помнишь, я спросил тебя, как можно терпеть такого человека, а тем более позволять ему жить в нашей стране?
Ты все твердил, что адмирал фон Браумер, который происходит из древнего католического рода и, возможно, ненавидит нацистов так же, как и мы, всю свою жизнь немецкого моряка вел себя как подобает офицеру и джентльмену. Но я никак не мог принять твою позицию — или не хотел принять.
Ничего не поделаешь, отец, ты всегда учитывал точку зрения другого человека и даже после преждевременной смерти матери по вине тех ублюдков ты нашел внутри себя силы простить.
Родись ты христианином, тебя точно причислили бы к лику святых».
Раввин опустил письмо, потер уставшие глаза. Затем перевернул еще одну страницу, исписанную тем же четким почерком, который он когда-то выработал у своего единственного сына. Бенджамин быстро все усваивал: от древнееврейских манускриптов до сложнейших алгебраических уравнений. Одно время старик даже думал, что сын станет раввином.
«Помнишь, я спросил тебя в тот вечер, почему люди никак не поймут, что мир изменился? Неужели эта девица действительно не понимает, что она ничем не лучше нас? Я никогда не забуду твой ответ. „Она, — сказал ты тогда, — гораздо лучше нас, если единственный для тебя способ доказать свое превосходство — ударить по лицу ее друга“.
Я вернулся к себе в комнату разозленный твоей слабостью. Пройдет еще немало лет, прежде чем я пойму, что в этом — твоя сила.
Когда я не носился кругами по беговой дорожке, я в основном усердно занимался, чтобы получить грант на обучение в Макгиллском университете, на что-либо еще у меня просто не было времени. Тем удивительней, что наши с ней дорожки скоро вновь пересеклись.
Примерно неделю спустя после того случая я увидел ее в бассейне. Когда я вошел, она стояла у глубокой его части, прямо под вышкой для прыжков. Длинные светлые волосы струились по плечам, а ее сияющий взор жадно ловил все, что происходило вокруг. Рядом с ней стоял Грег. Я искренне порадовался: под левым глазом у него красовался темно-лиловый синяк, который могли видеть все вокруг. Помню, я еще хихикнул про себя, потому что такой плоской груди я прежде не видел ни у одной шестнадцатилетней девушки, хотя ноги у нее, надо признать, были просто загляденье. „Может, она просто чокнутая?“ — подумал я. Развернулся, чтобы пройти в раздевалку — и через какие-то доли секунды очутился в воде. Когда я вынырнул, невозможно было определить, кто именно толкнул меня в воду: передо мной было лишь несколько улыбающихся, но вполне невинных лиц. Не нужно было иметь диплом юриста, чтобы разобраться, кто это мог быть, но ты постоянно внушал мне, отец, что без доказательства нет вины… Я бы особо и не переживал из-за того, что меня столкнули в бассейн, не будь тогда на мне мой лучший костюм — сказать по правде, это был единственный мой костюм с брюками, а не с шортами, костюм, который я надевал, когда шел в синагогу.
Я вылез из воды, но не стал тратить время на поиски обидчика. Я знал, что Грег отошел уже куда-нибудь подальше. Домой я пробирался закоулками, на автобус садиться не стал: вдруг кто-то увидел бы меня и затем рассказал тебе, в каком плачевном состоянии я был. Добравшись до дома, я прошмыгнул мимо твоего кабинета и поднялся к себе в комнату, где быстро переоделся, пока ты ни о чем не догадался.
Старый Исаак Коэн неодобрительно посмотрел на меня, когда я явился в синагогу на час позже, да еще в куртке и джинсах.
Костюм я отнес в химчистку на следующее утро. Мне пришлось отдать карманные деньги за три недели, лишь бы ты не узнал, что случилось в бассейне в тот день».
Раввин поднес к глазам фотографию семнадцатилетнего сына в костюме, в котором тот ходил в синагогу. Он хорошо помнил, как Бенджамин пришел однажды на службу в джинсах и куртке, помнил и молчаливый укор Исаака Коэна. Раввин был признателен мистеру Эткинсу, инструктору по плаванию, который позвонил по телефону и поведал о том, что произошло тогда в бассейне: он хотя бы не стал упрекать сына, который и так выслушал немало резких слов от Коэна. Раввин долго смотрел на фотографию, а потом снова вернулся к письму.
«В следующий раз я увидел Кристину — к тому моменту я уже знал ее имя — на танцевальном вечере в спортзале школы по случаю окончания семестра. Мне казалось, что я выгляжу очень даже ничего в своем отутюженном костюме, пока я не увидел стоявшего рядом с ней Грега в новом элегантном смокинге. Помню, я еще подумал про себя: а смогу ли я когда-нибудь позволить себе смокинг? Грегу предложили место в Макгилле, он твердил об этом каждому встречному, отчего мне еще больше захотелось получить грант на следующий год.
Я во все глаза глядел на Кристину. На ней было длинное красное платье, целиком закрывавшее ее красивые ноги. Тонкий золотой поясок подчеркивал талию, а из украшений на ней была только тоненькая золотая цепочка. Я понимал: если я помедлю еще хоть секунду, то уже не осмелюсь сделать это. Я сжал кулаки, подошел туда, где сидели они, и — как ты всегда учил меня, отец, — слегка поклонился, прежде чем спросить: „Позвольте пригласить вас на танец?“
Кристина посмотрела мне прямо в глаза. Клянусь, если бы она в тот момент велела мне пойти и убить тысячу человек — и только потом обращаться к ней с подобной просьбой, — я бы так и сделал.
