Я улыбнулся.
— Кофе хочешь? — спросил я, стараясь показать голосом, что мне будет все равно, если она вдруг ответит: „Прости, но у меня встреча с Бобом“.
— Еще как хочу! — последовал ответ.
Я отвел ее в библиотечное кафе — на тот момент единственное место, которое я мог предложить.
Она сама не рассказывала, что случилось у них с Бобом, а я никогда про это не спрашивал.
Казалось, она так много знает обо мне, что я даже смутился. Она просила простить ее за те дурацкие выкрики на стадионе. Она не пыталась оправдываться, винила во всем только себя и лишь просила простить ее.
Еще Кристина сказала, что надеется в сентябре присоединиться ко мне в Макгилле. Она собиралась специализироваться в немецком.
— Немного нахально, конечно, — призналась она. — Ведь немецкий — это мой родной язык.
Остаток лета мы провели в компании друг друга. Еще раз посмотрели „Святую Иоанну“. И даже отстояли очередь, чтобы попасть на джеймс-бондовского „Доктора Ноу“: тогда он был на самом пике популярности. Мы занимались вместе, мы ели вместе, мы развлекались вместе, но спали порознь.
Я тогда рассказал тебе немного про Кристину. Но, по-моему, ты и так уже знал, как сильно я люблю ее. От тебя ничего не скроешь. А после твоих назиданий о всепрощении и понимании ты вряд ли отнесся бы к этому с осуждением».
Раввин сделал паузу. Сердце у него заныло: он знал очень многое из того, что должно было последовать дальше, хотя и не мог предвидеть, что случится в самом конце. Он никак не думал, что ему когда-нибудь придется сожалеть о своем правоверном воспитании, но после того как миссис Гольдблат рассказала ему про Кристину, он не мог скрыть своего неодобрения. «Это пройдет, — сказал он ей тогда, — дайте время. Ему просто недостало мудрости».
«У Кристины меня всегда встречали с исключительной вежливостью, но ее семья была не в состоянии одобрить выбор дочери. Они говорили слова, в которые не верили, стремясь показать, что они никакие не антисемиты. Когда я заводил разговор с Кристиной, она твердила, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Мы оба знали, что это не так. Просто они считали, что я недостоин ее. Они были правы, только мое еврейство было здесь ни при чем.
Я никогда не забуду, как мы в первый раз занялись любовью. Это случилось в тот день, когда Кристина узнала, что поступила в Макгилл.
Мы зашли в мою комнату в три часа, чтобы переодеться перед теннисом. Я захотел обнять ее, как мне казалось в тот момент, совсем ненадолго, и мы не расставались до следующего утра. Мы ничего не планировали заранее. Да и как бы мы могли, ведь для нас обоих все это было в первый раз!
Я сказал, что женюсь на ней — наверное, все мужчины говорят это после первого раза, — но только я действительно собирался так сделать.
А через несколько недель у нее не наступили месячные. Я умолял ее не паниковать, после чего мы с надеждой стали ждать следующего месяца: она опасалась идти к врачу в Монреале.
Если б я сказал тебе тогда, отец, возможно, все в моей жизни пошло бы совсем по-другому. Но я промолчал и могу винить за это только себя.
Я строил планы насчет женитьбы, которую вряд ли бы одобрили и семья Кристины, и ты, но мы как-то не зацикливались на этом. Любовь не признает родителей, как, впрочем, и религий. Когда у нее вновь не начались месячные, Кристина решила, что ей надо поговорить с матерью. Я согласился. И спросил, хочет ли она, чтобы я присутствовал при этом разговоре. Кристина в ответ покачала головой: ей казалось, что будет лучше говорить об этом с глазу на глаз.
— Я никуда не уйду отсюда. Буду ждать твоего возвращения, — пообещал я.
Она улыбнулась:
— Я вернусь очень быстро, у тебя совсем не будет времени на то, чтобы ты раздумал жениться на мне.
Весь день я провел в своей комнате в Макгилле. Читал и ходил из угла в угол — больше ходил, — но она все не возвращалась. Я отправился к ней лишь с наступлением темноты. Окольными путями подкрался к ее дому, теша себя надеждой, что должно быть какое-то совершенно незамысловатое объяснение тому, почему она так и не вернулась.
Подходя к их дому, я увидел в окне ее спальни свет: больше его нигде не было, и я решил, что она одна дома. Бодрым шагом прошел через калитку, поднялся на крыльцо, постучал в дверь и замер в ожидании.
Дверь открыл ее отец.
— Что тебе надо? — спросил он, неотрывно глядя на меня.
— Я люблю вашу дочь, — сказал я, — и хочу на ней жениться.
— Она никогда не выйдет замуж за еврея, — без обиняков заявил ее отец и закрыл дверь. Я помню, что он не хлопнул дверью, а просто закрыл, отчего мне стало еще хуже.
Я больше часа простоял на улице, вглядываясь в ее окно, пока там не погас свет, и тогда я отправился домой. В тот вечер моросил мелкий дождь и людей на улице было совсем немного. Я пытался сообразить, как же мне быть дальше, хотя ситуация казалась совсем безнадежной. Той ночью я лег в надежде на чудо. Я как-то забыл, что чудеса случаются у христиан, но не у иудеев.
К утру у меня созрел план. В восемь часов я позвонил Кристине домой и чуть было не выронил трубку, когда услышал голос на том конце.
— Миссис фон Браумер! — произнес голос.
— А Кристина дома? — нервно спросил я.
— Нет, — ответили мне ровным, лишенным всяких эмоций тоном.
— А когда она должна вернуться? — поинтересовался я.
— Через какое-то время, — сказала ее мать и повесила трубку.
„Через какое-то время“ обернулось целым годом. Я писал, звонил, расспрашивал ее подруг из школы и университета, но так и не выяснил, куда же отправили Кристину.
И однажды она внезапно вернулась в Монреаль, — в сопровождении мужа и младенца. Эти малоприятные подробности сообщила мне всезнайка Наоми Гольдблат, которая уже видела их втроем.
А примерно неделю спустя я получил от Кристины коротенькую записку. Она просила меня не искать с ней встреч.
У меня только-только начался последний год учебы в Макгилле. Я, подобно благородному дворянину восемнадцатого века, внял просьбе буквально — и направил всю свою энергию на подготовку к выпускным экзаменам. Но Кристина по-прежнему занимала все мои мысли, и потому, когда в конце учебного года мне предложили место в юридической школе Гарвардского университета, я счел себя счастливчиком.
12 сентября 1968 года я отправился из Монреаля в Бостон.
Ты, наверное, был удивлен, почему я ни разу не заглянул домой за эти три года. Я знал, с каким неодобрением ты ко всему этому относишься. Стараниями миссис Гольдблат все были в курсе, кто отец ребенка Кристины, и мне казалось, что мое отсутствие может хоть немного облегчить тебе жизнь».
Раввин снова прервал чтение, припоминая, как миссис Гольдблат поставила его тогда в известность — все это она проделала исключительно «из чувства долга».
