— Что это значит? — потребовал я ответа, стискивая ее руки.
Она разревелась и пролепетала:
— Я не знаю. Я слышала только, как мама говорила папе, что ты маленький бастард.
— Я знаю, что означает это слово, — сказал кто-то за моей спиной. Я повернулся и, увидев за собой весь класс, не смог понять, кто их произнес.
— Что это значит? — еще громче выкрикнул я.
— Дай мне шесть пенсов, и я скажу тебе.
Это был Нил Уотсон, классный задира, всегда сидевший позади меня.
— У меня есть только три пенса.
Он подумал и заявил:
— Ладно, уж так и быть, скажу тебе за три пенса.
Он подошел ко мне и ждал с протянутой рукой, пока я медленно развязывал свой носовой платок, чтобы отдать все свои карманные деньги, выданные мне на неделю. Получив, он зажал их в ладони и прошептал мне на ухо:
— У тебя нет отца.
— Это неправда, — закричал я и стал бить его в грудь кулаками. Но он был намного больше меня и только посмеивался над моими хлипкими усилиями. Вскоре звонок возвестил об окончании перемены и все бросились в класс, хором выкрикивая: «Дэниел — бастард».
Когда во второй половине дня за мной пришла няня, чтобы забрать меня из школы, я спросил у нее, что означает это слово, убедившись прежде, что никто из одноклассников не подслушивает нас. На что она лишь сказала: «Как не стыдно задавать такие вопросы, Дэниел. Надеюсь, что не этому тебя учат в школе Святого Давида. Больше, пожалуйста, не говори мне это слово».
За чаем на кухне, когда няня ушла готовить мне ванну, я спросил повара, что означает слово «бастард». В ответ услышал: «Я не знаю, Дэниел, и советую тебе больше никого не спрашивать об этом».
Мать с отцом я не осмелился спрашивать, опасаясь, что слова Нила Уотсона могут оказаться правдой. Всю ночь я лежал без сна и размышлял над тем, как мне выяснить этот вопрос.
Мне вспомнилось, что совсем давно моя мать попала в больницу и должна была вернуться оттуда с моим братиком или сестрой, но этого не случилось. «Может быть, это делало меня бастардом», — думал я.
Примерно через неделю после того, как мама оказалась в больнице, няня возила меня навестить ее, но от этой поездки в моей памяти не осталось почти ничего, кроме бледности и печали на мамином лице. А вот радость от ее возвращения домой я помнил хорошо.
Следующий живо запомнившийся эпизод моей жизни связан с тем, как в одиннадцать лет я пошел в школу Святого Павла. Там мне впервые пришлось узнать, что такое тяжелый труд. В подготовительной школе я был лучшим учеником почти по всем предметам, не прилагая для этого особых усилий. Хоть меня и называли «зубрилой», но я не обращал на это никакого внимания. В «Святом Павле» оказалось много способных детей, но ни один из них не мог соперничать со мной в математике. Я не только любил этот предмет, вызывавший ужас у многих моих одноклассников, но и получал на экзаменах в конце четверти такие оценки, которые приводили в восторг моих родителей. Мне всегда не терпелось взяться за следующее алгебраическое уравнение, перейти к дальнейшему доказательству геометрической теоремы, приняться решать в уме арифметический пример, над которым бился на бумаге весь класс, кусая ручки в исписывая цифрами целые страницы.
С другими дисциплинами я тоже справлялся довольно успешно, а на досуге, не преуспевая в спортивных играх, занимался на виолончели и был даже приглашен в школьный оркестр, но мой классный наставник сказал, что все это пустяки, ибо совершенно очевидно, что всю свою дальнейшую жизнь я буду математиком. Тогда я не понял, что он имел в виду, поскольку знал, что отец мой бросил школу в четырнадцать лет, чтобы заняться лотком прадеда в Уайтчапеле, и, несмотря на то что мама закончила Лондонский университет, ей тем не менее приходилось работать в 1-м магазине на Челси-террас, чтобы отец «мог жить той жизнью, к которой он привык». По крайней мере, так она выражалась время от времени за завтраком.
Должно быть, где-то в то время я узнал истинное значение слова «бастард». Мы вслух читали «Короля Джона» в классе, поэтому я смог спросить об этом учителя английского языка мистера Саксон-Иста, не привлекая к себе всеобщего внимания. Один или двое из ребят закрутили головами и захихикали, но пальцем в этот раз никто не показывал и не шептался, и, когда учитель объяснил значение, я понял, что Нил Уотсон не так уж далек был от истины в свое время. Но, безусловно, такой ярлык не мог быть приклеен ко мне, ведь, сколько я себя помнил, мои родители всегда были вместе. Они всегда были мистером и миссис Трумперами.
Мне кажется, что я выбросил бы всю эту историю из головы, не подслушай я случайно разговор Джоан Мур с дворецким Гарольдом, спустившись однажды вечером на кухню за стаканом молока.
— Молодой Дэниел учится хорошо, — говорил Гарольд, — должно быть, унаследовал голову матери.
— Это верно, но надо молиться, чтобы он никогда не узнал правду о своем отце. — Эти слова заставили меня застыть у перил и внимательно прислушаться к дальнейшим словам.
— Что ж, ясно одно, — продолжал Гарольд. — Миссис Трентам никогда не признает мальчика своим внуком, так что одному Богу известно, кому достанутся все эти деньги.
— Теперь уже только не капитану Гаю, это уж точно, — сказала Джоан. — Все состояние достанется, наверное, этому отродью Найджелу.
После этого разговор перешел на то, кому накрывать утром стол, и я потихоньку вернулся в свою спальню, ка уснуть не смог.
И, хотя следующие несколько месяцев я подолгу просиживал на тех ступеньках в ожидании дальнейшей информации из уст слуг, они больше никогда не возвращались к этой теме.
В следующий раз я услышал фамилию «Трентам», когда к нам на чай приезжала маркиза Уилтширская, близкая подруга мамы. Я находился в зале, когда мама спросила:
— Ты была на похоронах Гая?
— Да, но прихожан было на них немного, — заверила ее маркиза. — Те, кто хорошо знал его, отнеслись к ним как к чудесному избавлению.
— А сэр Раймонд присутствовал?
— Нет, и это сильно бросалось в глаза, — прозвучало в ответ. — Миссис Трентам заявила, что он слишком стар для поездок, и тем самым намекнула, что она вскоре станет наследницей состояния.
Новые факты появились, а картина оставалась все такой же неясной.
Фамилия «Трентам» прозвучала в моем присутствии еще раз в разговоре отца с полковником Гамильтоном, который уже покидал наш дом после беседы в кабинете. Отец сказал ему тогда: «Сколько бы мы ни предложили миссис Трентам, она никогда не продаст нам эти квартиры». Полковник энергично кивнул в знак согласия, но вслух произнес только «чертова женщина».
Когда родителей не было дома, я нашел фамилию «Трентам» в телефонном справочнике. Но содержавшиеся там сведения: «Майор Трентам Дж. Х., член парламента, Честер-сквер 19», — мало что сказали мне.
Когда в 1939 году я, став ньютоновским стипендиатом по математике, поступил в колледж Тринити, мой отец чуть не лопнул от гордости. Мы все отправились в университетский городок на уик-энд, чтобы посмотреть мое будущее жилье, пройтись по галереям и большому университетскому двору.
