– Я удивлена, – призналась Гвин.
– Чем?
– Тобой.
Гвиневра указала на полки.
Он бросил взгляд через плечо и улыбнулся:
– А что ты думаешь об «Истории королей Британии» Гальфрида Монмутского?
Невозможно было не ответить улыбкой:
– Смею сказать, что не знаю, но слышала, будто это все чистой воды выдумки.
– Да, но для нас, валлийцев, пришедших с королем Артуром, сойдет.
Она посмотрела на него с любопытством:
– Разве в тебе есть валлийская кровь? Уж конечно, не от отца. Соваж – нормандское имя, как ни крути.
Он кивнул:
– В моем отце было много всего намешано. Ему нравилось, чтобы его считали норманном, и, разумеется, он не презирал титулы и земли, которые имел здесь, в Англии. Но моя мать была валлийской принцессой.
Она подняла брови и комично сжала губы, показывая тем самым, что впечатлена.
– А что там есть еще? – спросила Гвин, указывая на полки.
– Конечно «История церкви в Англии и Нормандии» Виталиса и «Жизнь аббатов» Биба, – продолжал он с задумчивым видом, все еще грея руки над жаровней. – Давай-ка подумаем… Да, еще хроники Малмсбери о жизни епископов – скорее свободное изложение, чем полная история. Но полезная книга.
Она смотрела на него с изумлением. Да, он воин, и ей это хорошо известно, а также обольститель, но на этот счет еще можно поспорить. Но то, что он оказался образованным человеком со столь богатой библиотекой, способной тягаться с любой монастырской… Что она могла этому противопоставить? Она снова села на кровать, и пышная перина прогнулась под ее весом.
– Что скажешь об остальных книгах, Гвиневра? – настаивал он.
– Я не умею читать.
Эти слова она произнесла с трудом, они просто застревали во рту и прозвучали скованно и резко.
– Если пожелаешь, мы это дело поправим.
– Отец не придавал чтению большого значения, – сообщила она, разглядывая свои ногти.
– Но ведь ты придавала?
– И все еще придаю.
Гриффин наблюдал за ее манипуляциями с ногтями и видел, как опустились ее изящные плечи. Ему это напомнило ночь год назад, когда они ехали по лесу, когда яростно целовались, а потом она стояла, прижимаясь к древесному стволу, как брошенная кем-то марионетка, полная, сюрпризов во всей своей яркой и нежной красоте.
Он прошел через комнату, взял ее за руку и принялся разглядывать ее обломанные неровные ногти и загрубевшие от черной работы кончики изящных пальцев.
– Тебе приходилось тяжело работать.
– Как и всем нам.
Она попыталась вырвать руку, но он держал ее крепко.
– Ничего страшного, кое-какая домашняя работа мне нравилась.
Она подняла глаза к его лицу, на котором читалось удивление.
– Тебе трудно поверить, что мне нравится домашняя работа?
– Конечно. Большинство высокородных дам предпочитают ничего не делать.
– Я не большинство, – пробормотала она.
Он наблюдал за ней и видел, что на нее снизошло какое-то странное спокойствие, и вдруг осознал, какое бремя она несла весь прошлый год. Одна, посреди войны, управляющая огромным поместьем при недостатке денег и самого необходимого. Когда он опрашивал ее домашних, все они отзывались о своей леди с похвалой, и ясно было, что говорят они с искренним чувством.
– Ты видел мои цветы?
Он посмотрел на нее. Улыбка укрылась в нежных ямочках по углам ее рта. Цветы? Он покачал головой.
Улыбка Гвиневры стала шире, и ему показалось, что от этой улыбки раздвинулись стены комнаты и ветерок, проникающий сквозь ставни, стал свежее.
– Как я уже говорила, кое-какую домашнюю работу я люблю.
В его взгляде забрезжило понимание:
– Твои цветы?
Она радостно кивнула, и черные локоны запрыгали по плечам.
– Это хорошо, – откликнулся он задумчиво, глядя на маленькие пальчики, зажатые в его руке. Он погладил каждый из них, почувствовав при этом, какие они тонкие и хрупкие и как изящно изогнуты, когда так вот покоятся в его ладони.
– Ты и должна продолжать заниматься тем, что любишь. А что касается остального, для этого найдутся другие.
Ее только что доверчиво обращенное к нему лицо замкнулось. Когда она снова попыталась высвободить руку, он ее выпустил. Она подошла к окну и раздвинула ставни.
Ночь была чернильно-черной и ветреной. В воздухе чувствовался запах дождя.
– Нам ужасно нужен дождь, – пробормотала она, будто они вели пустую светскую болтовню о погоде. – Я не могу перестать заниматься своей работой, – продолжала она невыразительным тоном. – Поля надо вспахивать, даже когда мужчины участвуют в войне.
Он смотрел, как она провела рукой по гобелену возле окна.
– Когда юноши погибают в бою, остаются женщины обрабатывать поля, но в замке не хватает людей, а сорняков с избытком.
Ее голос обрел жесткость. Она заговорила быстро и с горечью, повернувшись к нему спиной.
– Просто надо об этом позаботиться.
Его охватило ощущение родства с ней. В сердце его что-то шевельнулось, вопреки его намерению. Желание властвовать и вожделеть уступило место сочувствию и пониманию, хотя, казалось, эти чувства были сейчас решительно ни к чему.
Так почему же он прошел через комнату и встал у нее за спиной? И склонился к ее уху, чтобы пробормотать что-то нежное и ласковое?
– Ты не должна больше заниматься этим одна, миледи.
Он принялся разматывать шелковый шарф, вплетенный в ее волосы, спускавшиеся на спину тяжелым жгутом. Провел пальцами по непокорным локонам, цепляясь за них огрубевшей кожей. Ее дыхание едва заметно участилось, и он, склонясь к ее уху еще ближе, прошептал:
– Теперь у тебя есть муж, который во всем станет тебе помогать.
– В прополке сорняков? Просто тебе придется признать, что я хорошо заботилась о доме.
Пальцы Гриффина вдруг сжались в кулаки, и только так он мог выразить желание, снедавшее его восемнадцать лет. Заботилась? Заботилась?! Она процветала, живя на его земле, ездила на его лошадях по его холмам, вдыхала воздух леса, пока он плавал в мире политики и кровопролитий, мечтая о доме, а она могла ему предложить за все это только спокойную и вежливую фразу, не значившую для него ровно ничего.
По жилам его заструилась такая ярость, что у него на мгновение помутилось в глазах.
Она хорошо заботилась о его землях?
Гвин смотрела на него, оцепенев. Ото лба и до подбородка лицо Гриффина представляло образ мучительной острой боли. Кровь от него отхлынула, и все краски сошли, если не считать полуприкрытых веками глаз, в которых горело лихорадочное пламя, выжигая дымчато-серую радужку до цвета непрозрачной сажи. На щеках его заиграли желваки.
