На обратном пути Нечаев говорил в восхищении:
– Великий старик… Мы с ним сейчас сочиняем памятку Революционера. Я предложил именовать ее Катехизис Революционера, – Он все не мог забыть преподавание Закона Божьего. – Послушайте, сударь! – И под мирным женевским небом на набережной Женевского озера зашептал: – Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией… Все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны быть задавлены в нем единою страстью революционного дела. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. – И с ненавистью глядя на мирную толпу: – Вот если бы всё это перевести мещанам-швейцарцам!
Он, да и я тогда – мы не могли представить, что они спокойно все это выслушали бы и только сказали бы: «Что делать, такие у этих людей странные убеждения!»
– Но визит к вашему родственнику за вами, – сказал Нечаев. – Я все думаю… Он сейчас на хорошем счету в правительстве… К нему наверняка ходят курьеры, носят гранки… Много людей толчется в доме. И знакомые отменные – господин Победоносцев и прочая сволочь. Нет, жить рядом с ним весьма рекомендательно. Вот в таких местах и надо организовывать нелегальные квартиры…
Я наивно взял с него клятву не делать этого. И только тогда согласился повести его к обретенному родственнику. Я тогда еще не знал: обещание для него – пустой звук. Ибо у него было одно обязательство – Революция. И все, что на благо Революции, освобождало его и от слова, и от прочих обязанностей. Причем решать, что на благо этой своенравной даме, должен был он сам.
* * *
Достоевские в Женеве занимали дешевую квартирку в доходном доме.
Я видел своего нового родственника впервые. Он был среднего роста, к тому же горбился. Жидкие редкие волосы, будто прилипшие ко лбу, желтое нездоровое лицо. Выглядел усталым, и в мои тогдашние годы он показался мне невозможно старым.
Нечаев представился Сергеем Орловым, русским студентом, изучающим право в Женевском университете.
Принесли чай. Аня спросила меня для вежливости о тетке.
– Мы хотели вместе ехать в Париж. Но она вернулась в Россию, а я вот путешествую.
– В Париже сейчас пыль и жара, – сказала Аня. – Мы с Федей оттуда бежали в Италию, но там оказалось тоже нестерпимо жарко и начинается холера. Теперь мы с Федей решили жить в Германии – ездить по разным местам, выбирая покрасивее местность и получше воздух…
Помню, Достоевский чай не пил. Он молча сидел на диване и внимательно смотрел на нас. Потом глуховатым тихим голосом обратился к Нечаеву:
– Хорошо ездить по заграницам… Все сыты, довольны, главное, лица приветливые, не так ли?
Нечаев промолчал.
– Но приветливы они для себя, – продолжил Федор Михайлович, – а нам-то кажется, что для нас… Право, так! Нет, без родины – страдание, ей-богу! Ехать на полгода, даже на год – еще хорошо. Но ехать, не зная и не ведая, когда воротишься, дурно и тяжело… И здесь к тому же скука.
– Здесь – свобода, – сказал Нечаев.
– Свобода по воскресеньям пить да горланить песни!
Он будто приглашал Нечаева вступить в разговор… Ко мне по-прежнему не обращался.
Но Нечаев опять промолчал. Наконец Федор Михайлович сказал мне:
– Передайте вашим родственникам – я каждый день благодарю Бога за Аню. Она добра, умна и до того привязала меня к себе своею любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер.
Меня эти слова тогда поразили, мне было неприятно, что он говорит такое при Нечаеве. Я еще не знал этой его способности быть пугающе откровенным при чужих людях.
Чтобы как-то поменять разговор, я спросил Федора Михайловича о Тургеневе, которого очень любил.
– Генеральства в нем много, – тихонько засмеялся. – Он, когда с людьми целуется, величественно подставляет щеку… Но Бог с ними, с манерами. Это неважно. Важно, что говорит его герой в последнем романе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве…» Впрочем, может быть, и вы так думаете? – смешок. – Но словечко «нигилист» наш генерал славно придумал. Молодые всегда начинают с бунта. Вот у Шиллера в пьесе «Разбойники» в перечне действующих лиц написано: «Молодые люди, впоследствии разбойники». Молодые должны быть разбойниками. Это я понимаю… Но у нас в России они разбойники вдвойне… – И опять взглянул на Нечаева. И снова мой гувернер промолчал.
Мне показалось, что Федор Михайлович был разочарован. Он явно чего-то ожидал. Причем не от меня – от него. И тогда он сказал:
– Я все хочу написать большой роман о наших молодых людях… Перед отъездом на Невском увидел одного нашего знаменитого писателя. И на мой искрений вопрос: понимает ли он молодое поколение, – он мне прямо ответил, что многое перестал в нем понимать. Хотя уверен, что сей большой ум не только понимает, но и учителей научит. Просто он не хочет понимать. Мне, наоборот, так интересны молодые люди, так понятна эта потребность хватать через край. В замирающем ощущении дойти до пропасти, и не только дойти, а еще свеситься в нее вниз головой, заглянуть в самую бездну… Что вы на это скажете? – он прямо обратился к Нечаеву.
– По мне всё это – словесные выкрутасы… Впрочем, насчет разбойников… воистину, появились сейчас такие, да не вдвойне, а вдесятеро страшнее шиллеровских! Такие кровавые ребята! И если они появляются – значит, общество для них созрело… Страна наша, Федор Михайлович, каковую вы изволите так нежно любить, для молодых ее сыновей – страна страха. Я, к примеру, сколько помню себя, всегда испытывал чувство какой-то виновности. В церкви мне внушали, будто я виноват перед Богом, ибо люблю грешный мир и его удовольствия. Если резвился на улице, боялся полицейского, который только и следит, чтобы схватить. И в школе я был виноват, ибо совсем не жаждал учить уроки… Надо постоянно бояться – вот смысл жизни у нас. Страх, беспокойство, ощущение «виновности» самого вашего существования! С этим чувством у нас рождаются и живут молодые люди… Вот вы насмешничали над Швейцарией, а ведь здесь этого страха-то нет. И знаете, почему нет? Свобода думать есть, свобода иметь любое мнение…
Достоевский хотел что-то ему ответить, но сдержался. Он неотрывно, почти восторженно слушал Нечаева. Нечаев продолжил:
– Осмелюсь спросить: издавали ли ваши сочинения за границей?
– Да нет, пока не издавали…
– А жаль, сочинения ваши прелюбопытные. Вы ведь будущего человека в них изобразили… я о Раскольникове. Я не про его мерехлюндию с раскаянием. Я про его топор. – И, усмехнувшись, добавил: – Мне вот с дьяволом порой приходится разговаривать…
Отчетливо помню: здесь Федор Михайлович даже привстал. Лицо его покрылось испариной… Нечаев преспокойно продолжал:
– Вы знаете, оказалось, дьявол по виду – очень молодой человек… Такой же сюртук модный, как у меня, и даже орхидея в петлице. Когда в первый раз он ко мне пожаловал, я его спросил: «Почему вы ко мне?» Я ведь тогда Закон Божий преподавал в школе… и веровал. А он смеется и почему-то говорит: «К кому, как не к вам приходить! Когда-нибудь это поймете…» Вот вы, Федор Михайлович, часто о Христе упоминаете. А на самом-то деле мы самые великие язычники. У нас все церкви построены на месте языческих храмов, и многие наши церковные святые – это бывшие языческие божки… Господь поселил бесов в стадо свиней. Но им оказалось там неуютно, им в наших людях куда вольготней. – И засмеялся. Смешок у него был какой-то дурной. Откашлялся. – Позволите продолжить? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Вы, конечно, помните, Федор Михайлович, нашу былину о борьбе богатыря Святогора с Микулой Селяниновичем? Так вот, он мне первым объяснил смысл этой борьбы…
