Наш экипаж поднялся на Гран Каскад. И тогда из толпы, стоявшей с той стороны кареты, где сидел французский Император, выступил человек…
«Сейчас!» – сказал во мне голос.
Человек поднял пистолет… и я услышал свист пули.
Раздались женские крики. Кучер ударил по лошадям. Карета рванулась вперед, толпа отпрянула…
Как он не попал с такого расстояния?! Воистину, спас Господь!
Оказалось, все было так же, как при первом покушении! Берейтор Наполеона, вовремя заметивший опасность, толкнул стрелявшего под руку. Или это тоже придумали потом?!
Вечером принял императрицу Евгению, которая разрыдалась у меня на груди… Умоляла не сокращать свой визит. Я обещал. Потом пришел Император, сообщил подробности… Преступник, естественно, оказался поляком-эмигрантом. Уроженец Волынской губернии, двадцати лет. Он уже несколько дней искал удобного случая убить меня. И вот не убил…
Но берейтор оказался ни при чем. Попросту дурно стрелял поляк… Его двуствольный пистолет разорвало от слишком сильного заряда, и оттого уклонилась пуля.
Безумная ночь. Страсть, слезы… Кровь… кровь возбуждает.
На следующий день принесли первые показания преступника. Злодей сделал полное признание. Показал, что, сколько себя помнит, желал убить меня, но никому этого не доверял и действовал один.
Множество статей в газетах… В статьях французы… сочувствуют злодею! Вмиг все стало противно. Зачем их защищать, коли этот вздорный народ так нас не любит? Точнее, ненавидит, если сочувствует желанию убить беззащитного гостя, приехавшего им помочь.
И я тоже больше не люблю прекрасную Францию. Аплодирую фразе моего Саши: «Надеюсь, мы скоро оставим этот вертеп!»
Но решил выполнить до конца программу визита, чтобы никто не посмел подумать, будто Государь всея Руси испугался.
Императрица Евгения трогательно пыталась сесть рядом со мной – со стороны коляски, обращенной к опасной улице. Решительно попросил ее никогда этого не делать. Сказал:
– Смерть придет, когда ей должно прийти. Но об этом знает только Господь.
Я сказал ночью милой:
– Французы и Севастополь стали причиной смерти моего отца. Я клялся никогда не забывать этого. Но попытался забыть. И был тотчас наказан. В том, что теперь неминуемо случится с Францией, вижу руку Господа, карающего французского императора за прошлую несправедливость. Я уверен: дни его сочтены и огненные буквы горят на стене Валтасарова дворца…
Она молчала. Она понимала, что я не уверен в своих словах. Она поразительно точно знает, что я чувствую… Она всегда знает мою муку. Да, в интересах России поддержать Париж! Но… не могу!
Я вернулся в Петербург с твердым убеждением, что России в своей внешней политике следует ориентироваться на союз с Германией.
Маша встретила меня истерическими рыданиями:
– Я говорила… я умоляла… я настаивала – не ехать!..
Во время завтрака сказал:
– Мне хочется, чтобы ты назначила своей фрейлиной княгиню Екатерину Долгорукую…
– Ты уверен, что нам было мало той Долгорукой? – беспощадные тонкие губы усмехнулись.
Я промолчал.
– Я согласна, но попрошу тебя уважать во мне Императрицу, даже если ты не можешь уважать во мне женщину!
Раньше двор дружно не любил Императрицу. Теперь все дружно полюбили Машу, называют ее «святой», чтобы… чтобы всем вместе ненавидеть Катю!
Что ж, Сашенька Д. права: сердечная ненависть друг к другу – главная наша черта.
Во всяком случае, днем полковник Кириллов передал мне фразу Шувалова, которую тот посмел сказать Адлербергу:
– Оказалось, мы ехали в Париж из-за нее! Из-за нее рисковали жизнью Государя! Я сотру в порошок эту б…! Клянусь, он с ней расстанется.
Так что… придется расстаться с ним. Но хорош и Кириллов. Как они все любят друг друга. Все то же: «Нам, русским, хлеба не надо. Мы друг друга едим и тем сыты бываем».
Передали вести из Франции. Процесс над злодеем закончен. Я был уверен, что они приговорят его к смертной казни и мне придется сделать необходимый жест милосердия – просить отменить смертную казнь. Но они избавили меня от этого лицемерия. Его адвокат под аплодисменты публики поносил Россию, после чего они приговорили злодея к пожизненному заключению. Газеты радостно пишут, что его наверняка довольно скоро выпустят. Убийцу – выпустят!
Впрочем, выпустят не выпустят, я не люблю Францию.
Мои записки
(Записки князя В-го)
Итак, почти через три года я вернулся из Женевы в Россию. Тетка по-прежнему за меня боялась и отправила меня в деревню.
Помню, я, молодой, веселый, избежав, как считал, опасности, приехал в отцовское имение.
Столетний наш дом стал совсем ветхий… Три патриарха – серебристых тополя, чьи стволы могли охватить только трое слуг (любимый отцовский аттракцион), по-прежнему стояли прямо перед барским домом. Эти его ровесники заботливо загораживали облупившиеся колонны и наш княжеский герб на портике.
В детстве слушал их шелест в тихие ночи и грозный рев в непогоду.
Как я боялся, что ураган или гроза свалят исполинов и подомнут они наш бедный дом. Но ни грозы, ни ураганы не смогли их сокрушить…
(Недавно узнал, что в революцию имение наше разграбили, старый дом разрушили, всё разворовали. Но они по-прежнему стоят, столетние великаны.)
Тогда сразу взбежал на второй этаж. Здесь помещалась моя детская – крохотная комнатка… Все так же стоял мой стол в пятнах чернил, над столом – дурной женский портрет, сделанный крепостным художником… «Твоя мать» – как объяснил мне отец… И я вспомнил его худую руку и то, как он больно держал меня за плечо, будто впивался…
Спустился в кабинет отца. Здесь остался его запах – французского одеколона и коньяка.
В окно увидел, как по двору ходит баба, подоткнув подол. Ее крепкие длинные ноги… Последняя отцовская любовница, Глафира… Ее сын – пастух, может быть, мой брат, – в лаптях шел к коровнику…
Вспомнил, как, проснувшись, отец, набросив на плечи тулуп, кричал прокуренным утренним голосом: «Глафирка, самовар!»
Прошел в гостиную, здесь открыли окна, и пахло цветами.
Вошел староста Васильич.
После того как дали волю и наши крестьяне и дворовые разошлись, остался он и с ним двое слуг…
Над ковром увидел отверстие…
Васильич усмехнулся и пояснил: стрелялись господа в парке, но тот, таинственный, приехавший к отцу, испытывал здесь пистолет и выстрелил в стену… Прежде чем отправиться в парк и получить отцовскую пулю точнехонько в сердце…
Разные неприятные мысли уже тогда вызывала у меня эта дуэль. Уже тогда, сопоставив события, я начал догадываться… Не хотел. Но начал.
