Федор Михайлович обратился ко мне:
– Итак, вы собирались туда поступать?
– Совершенно точно…
– Значит, вы видели студентов? Разговаривали с ними?
– Они мне показались все похожими друг на друга. То, что у нас называется «отсталые молодые люди»… то есть напрочь лишенные нигилизма… добрые провинциалы!
– Таким, как это ни странно, легче навязывать чужую волю… И если появится сильный человек, их легко свести с ума. Это в нашей русской душе. Таинственная потребность отрицания, таящаяся в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем. Причем отрицания главной святыни, перед которой еще недавно благоговел… и которая вдруг становится ему невыносимым бременем… И оттого наш добрый богобоязненный народ неожиданно впадает в страшнейший злодейский бунт. Любовь ли, вино ли, разгул и жестокость – у нас все через край, у нас все – огонь… Иной добрейший человек вмиг может сделаться омерзительным безобразником и преступником – стоит только попасть ему в этот роковой огонь судорожного самоотрицания, саморазрушения… Это так свойственно нашему народному характеру в роковые минуты его жизни… Достаточно такому Нечаеву, поджигателю огня, появиться и… – Федор Михайлович замолчал, потом сказал: – Впрочем, дело не в Нечаеве, а в нечаевщине… Ибо сейчас ему подобным… пусть без его силы… но с его убеждениями… несть числа. Эти люди считают себя носителями конечной, единственной истины. И ради этой истины собираются разрушить нынешний мир, нынешнюю жизнь, бесовски применив евангельское: «кто не за нас, тот против нас». И оттого всех с противоположными убеждениями приговаривают к смерти. Они злы идейно. Они беспощадны идейно. Им в голову не приходит сказать себе: «А что, если ваша мысль о всеобщем равенстве – только вздор и совершенно нелепейшее незнание природы человеческой?» Но они почему-то нагло берутся ее осуществлять… притом через кровь других… через потоки крови. И этот неизвестный мне человечек… я говорю о Нечаеве, он – Предтеча, но Предтеча Антихриста… Знаете, что будет, когда они победят? Они первым делом изгонят Бога. Ибо если его нет, тогда все дозволено. Нужно уничтожить Бога, и уничтожится тотчас страх пролития крови. Человек займет место Бога, станет… человеко-богом, ибо, перестав бояться Бога, он в конце концов перестанет бояться смерти… Боюсь, что впереди – реки крови, которые я уже не увижу. Но вы доживете… Очень боюсь, что и Аня… доживет.
(Пророк он был… Анна Григорьевна, действительно, дожила. И когда я убегал из Большевизии, несчастная жена Федора Михайловича все еще была жива.)
Но тогда он вдруг усмехнулся и спросил:
– А куда делся ваш друг, худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти?
Я вздрогнул. Ведь именно так характеризовал Нечаева в газете один из членов «Народной расправы»…
Федор Михайлович продолжал:
– До сих пор помню взгляд вашего товарища. Его маленькие темные глазки… смотрели с выражением такой злобы, с такой неумолимой властностью, что я не мог отвести взгляда. И знаете, я даже почувствовал животный страх, будто начинается припадок… И ведь начался…
Я сказал, что сожалею и ничего о нем не знаю.
Федор Михайлович пристально смотрел на меня. Потом будто опомнился и вновь заговорил о преступлении:
– Да знаете, что самое интересное в сегодняшней газете? Пишут, что он сейчас в Швейцарии или Германии. Мы с вами здесь… и он, возможно, тоже здесь…
На этом разговор закончился, и я поспешил откланяться.
Когда уходил, слышал их поцелуи. И, закрывая дверь, – его голос:
– Как же мы срослись… ножом не разрежешь. Вот для таких, как ты, Аня, и приходил Христос… Я говорю не потому, что люблю, а потому что знаю тебя…
И опять поцелуи.
Повторюсь, он был бешено чувственен. И всю силу страсти обрушил на невинную Аню.
Итак, гувернер где-то здесь! Я решил немедля вернуться в Россию. Несмотря на теткины моления оставаться за границей, которые она регулярно присылала мне в письмах.
Я зашел проститься с Достоевскими. Федора Михайловича не было – пришли деньги от издателя, и он в очередной раз отправился выкупать вещи из ломбарда.
Она сказала:
– Я вам всякое наговорила… Забудьте. Я счастлива с ним… Вы ушли, а мы долго говорили о Евангелии и Христе. Я так радуюсь, когда он говорит со мной не только о сахаре в кофее… Вы знаете, Федя все утро писал об этом убийстве. Оно не дает ему покоя, рождает кошмары. Я боюсь припадка… Вчера ему приснился сон – он летит над городами, покрытыми красным покрывалом… И жалко звонят колокола. Он проснулся, долго молчал, потом рассказал сон и добавил: «Это будущее – Россия, вымытая кровью».
И все это она произнесла простодушно, буднично. В этом доме о мироздании, о мировых катастрофах привыкли говорить бытово, как о сладком тортике…
В дверях она сказала:
– Жаль, Алеша, что уезжаете. Он хотел, чтоб вы к нам почаще заходили. Его очень заинтересовал ваш друг, и он просит вас найти его или на худой конец передать ему наш адрес…
Я пробыл в Петербурге неделю. И уже перестал бояться, когда жандарм принес повестку из Третьего отделения собственной его Императорского Величества канцелярии. И попросил расписаться…
Сейчас трудно представить ужас, который вызывало одно это название!
Дрожащими руками я держал повестку…
В ней писалось, что по причине длительного нахождения за границей, согласно постановлению МВД номер такой-то, я должен явиться завтра в девять утра в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
Отлегло от сердца – понял, что это обычный интерес к долго путешествующим.
Что ж, я путешествовал с тетушкой по Швейцарии, знакомился с красотами сей страны… потом лечился на водах… И я решил не сообщать об этом вызове тетушке.
Но чем ближе был день, тем больше я боялся. Ведь были встречи с Бакуниным, заочно приговоренным Сенатом к вечной каторге, и с Марксом, и с самим Герценом… И, наконец, с проклятым Нечаевым!
Но надо было идти. Утром выпил кофею и, кивнув швейцару Тихону, вышел на набережную. Был промозглый петербургский день…
Я вошел в подъезд страшного здания. Пожалуй, это был самый пугающий дом в Петербурге. Ходили ужасные слухи об удивительном устройстве пола в нем… После покушения на Государя и бегства моего гувернера тетка решила предостеречь меня от опасных идей. И рассказала о чудовищном наказании – особом устройстве в Третьем отделении. Это был пол, который придумал некто Шешковский, глава тайной полиции, во времена великой Императрицы. Императрица, переписывавшаяся с Вольтером, отменила пытки, но кнут оставила, подчеркнув тем самым благодетельную в нашем незрелом, детском обществе этакую родительскую пользу кнута… И Шешковский соорудил особый пол, который проваливался вниз вместе с человеком, и там внизу человека пороли…
Причем на этом дело не кончалось. Вскоре о порке (Шешковский продолжал «заботиться»!) узнавали в полку. Выпоротый, то есть по кодексу дворянской чести – обесчещенный дворянин, как правило, вынужден был уходить в отставку. Об этом устройстве в полу знала не только тетка. Слухи ходили по столице… Впоследствии Федор Михайлович рассказывал: когда его арестовали, он и все его соратники по делу, прослышавшие ужасные истории про треклятый пол, придумали идти вдоль стен, стараясь не попадать на середину пола, где скорее всего был спрятан механизм.
