Когда этот человек возбужден, он преображается. Именно – преображается. Его маленькие глазки загораются странным светом. Некое страдание, беспредельное, мучительное, исходит от его изнуренного лица… Ты уже не можешь оторваться от него, ты будто во власти могущественного гипноза…
– Вот вчера царя и семью взорвать хотели. Причем, уверяю вас, делали это чистейшие сердцем, образованнейшие, страдающие за народ молодые люди… Нет, мягок Государь, и это не для нас… У нас один конфликт – между плетью и бунтом. Как только плеть ослабела – жди бунта. А Царь нынче плетью сечь не умеет. Но в дни реформ одна беспощадность спасет. Наследник прав. Народ у нас одно знает: или узда, или – круши! Так и живем. Вот наш классик господин Гоголь сравнивал Русь с удалой птицей-тройкой. А знаете ли вы, милостивый государь, как у нас фельдъегерь на тройке почту возит? Мужик сидит на облучке, песней заливается, а он его сзади – хрясть. И пошибче понеслась наша тройка… А он сзади будто разум вышибает из возницы – хрясть, хрясть! И полетела тройка, и стала наша тройка птицей… Вот так Русью управляли – и Петр, и Иван Грозный. А наш Государь решился нас мягкостью радовать в смутные дни реформ. Оттого и появились удалые молодые люди. – Он остановился. Потом продолжил: – Народ наш нищ и темен. Вот эти удальцы задумали помочь мужику. Задача, кто ж спорит, благородная. Вы думаете, они его к Богу направили, от пьянства отучать начали, омыли его усталые ноги, как Христос ученикам? Ничего подобного! Отправились учить, как убивать, жечь господ, как отобрать права у своих хозяев – бунту пошли учить… И все-таки я на них надеюсь. Я ведь сам был такой… И если штудировать молодежь, такие попадаются прекрасные типы! Ко мне приходит молодая женщина… Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота ума и сердца! Она была сестрой милосердия на войне с турками, видела кровь! Девушки ее возраста живут женихами и нарядами, а она о народе думает. Она жертвовать готова. Жертвовать всем и даже собою для правды – вот черта нового поколения. И оттого каждый день молю Бога: пошли ей и сверстникам её верное понимание правды…
Как я ждал продолжения разговора о ней… Но он опять перескочил на новую тему – это его манера, он ведь не с вами беседует, а с собой разговор ведет…
– Но весь вопрос в том и состоит, что считать за правду. У нас правда вместе с убийствами. А ведь дьявол, – он зашептал, – просит подготовить ему пути. – Это ложь, что он франтом ходит, как утверждал тогда ваш товарищ… Очень обыкновенный господин, в самом заурядном кургузом пиджачке. Прибыл к нам благодарить – учителя, который учит детей, что Бога нет, адвоката, умело защитившего убийцу… И главное, молодых правдоискателей, ради правды убивающих… Дьявол! – крикнул он вдруг пронзительно. И замолчал.
Я опомнился. И мне показалось, он тоже. Во всяком случае, мгновение он с изумлением смотрел на меня… Помолчав, добавил:
– Нет, от жизни отставать никак нельзя. Требуется продолжение «Карамазовых»… В нем появятся, как и предсказано в Святой книге, «лжехристы и лжепророки… чтобы прельстить, если возможно, и избранных». Я проведу чистейшего Алешу Карамазова через монастырь. И, как вы думаете, кем он его покинет? Революционером. А куда ж еще думающая молодежь идет нынче! Он совершит преступление политическое – возможно, убьет царя, и его казнят… – Вот так пророк заглянул в самую бездну.
Никогда он так со мной не говорил. И уже тогда мне показалось, будто что-то страшное случилось нынче в его жизни. Возможно, оттого и был припадок.
В это время вошла Анна Григорьевна и доложила, что пришел Суворин, издатель «Нового времени».
Мне очень хотелось остаться. Ах как мне хотелось! Я чувствовал, что сейчас свершится, будет сказано нечто очень важное…
Но с объявлением о приходе Суворина Федор Михайлович вмиг потерял ко мне интерес и торопливо со мной распрощался.
Вошел высокий худой старик. Седая борода, глаза подслеповато глядят из-под очков… Весь Петербург знал постыдную тайну Суворина – об этом писали в свое время все газеты. Много лет назад поздно вечером за ним приехала полиция и отвезла в дешевую гостиницу. В гостиничном номере он увидел свою жену, мать пятерых детей. Она лежала почти голая на кушетке. Ее только что застрелил любовник, гвардейский офицер… Сам убийца выстрелил себе в рот и мертвый лежал на полу в другой комнате… Она была еще жива. Сказала ему:
– Голубчик, миленький, я вас обманывала… простите, коли сможете!
Суворин с ума сошел… Без шапки, без пальто бродил по городу, его ловили…
В больнице сидел на полу и плакал, плакал… Потом пришел в себя. Женился, как и Федор Михайлович, на очень молодой семнадцатилетней подруге своей дочери. Потом купил газету «Новое время» и сделал её главной газетой России. Теперь он влиятельнейший журналист. И как беспощаден!.. Сотрудников мучает, спит с их женами, свою тиранит – так избывает прежнюю боль. Но страдание навсегда осталось в его глазах. Ах как ценит страдание мой родственник! И потому особенно любит Суворина.
Федор Михайлович представил меня. Суворин усмехнулся:
– Так вот он, наш Монте-Кристо! Все хочу вас спросить: ваша таиландка хорошо еб…я? Надеюсь, не обидел вас нашим древним словом… Просто не имел счастья еб…я с таиландками!
Я ответил что-то язвительное.
Федор Михайлович торопил меня уйти, но не забыл снабдить своей последней статьей, написанной для «Дневника писателя».
Однако некое чувство подсказывало мне, что за взволнованностью Достоевского кроется тайна.
У дверей меня поджидала нетерпеливая Анна Григорьевна.
Но я придумал, как задержаться – уронил возле нее папку, и листы с его статьей рассыпались по полу.
Я начал неторопливо собирать, она бросилась мне помогать – все, что вышло из-под его пера, было для нее священно…
Собирая листы, я услышал удивительный разговор.
Суворин:
– Что вы скажете о наших нынешних ужасах?
Федор Михайлович:
– Я все о них думаю. Представьте себе, Алексей Сергеевич, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и любуемся выставленными картинами… Около нас встал человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим! Как бы мы с вами поступили? Обратились бы к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
Суворин:
– Нет, я не пошел бы.
Федор Михайлович:
– В том-то и дело! Ведь это ужас. Это – преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить… Вот набивал папиросы и думал, перебирал причины, по которым нужно это сделать: причины серьезные, важнейшие, государственной значимости и христианского долга. А другие причины, которые не позволяли бы это сделать, – прямо ничтожные. Жалкая боязнь прослыть доносчиком… Представил, как приду, как на меня посмотрят, станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду… Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. А мне бы либералы не простили. Они измучили бы, довели до отчаяния… Разве это нормально? У нас все ненормально, оттого все это происходит, и никто не знает, как ему поступить. Не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых…
