— Они взяли несколько моих платьев. Здесь висел мой праздничный наряд для новогоднего бала. Это платье я сшила сама и очень им гордилась, хотела быть самой красивой на балу. Ради тебя — чтобы ты гордился мной. Вот здесь она уронила мои часы и не заметила. Жозефина знала, что делать. Они набили чемодан моими вещами. Потом Жозефина приказала Жюльену завернуть меня в простыню и вынести из дома. Сама она вышла следом с чемоданом в руках. И еще они взяли с собой кирпичи.
Тяжела была моя ноша. Ночь была ясная, ярко светила луна, но они, хотя и нескоро, добрались до болота. Жюльен стенал и ругался, мать его успокаивала. У нее созрел план: говорить всем, что я сбежала с любовником. Распустить слух, что я уже давно тебя обманывала, что наш ребенок на самом деле не твой.
Он обернулся к Лине.
— И ты поверил!
— Нет! — простонала Лина. По щекам ее текли слезы, она сама не знала, кого оплакивает, Абигайль? Люсьена? Себя? — Нет!
— Поначалу — нет. Ты думал, со мной что-то случилось. Искал меня повсюду, места себе не находил. Я пыталась до тебя достучаться, но ты меня не впускал. Не позволял себе меня услышать. Потому что какая-то часть твоего сердца уже верила их лжи. Но я любила тебя, Люсьен! Любила больше всего на свете! Я никогда бы не покинула тебя!
— Я ничего не мог сделать, — еле слышно прошептала Лина. — Меня не было дома в ту ночь. Я не мог его остановить.
— Да, тебя не было в ту ночь. Ты ушел — и так по-настоящему и не вернулся. Ни ко мне, ни к нашей дочери. Ты нарушил свое обещание — ту клятву, что дал мне в ночь ее рождения. Вот почему мы с тобой не можем обрести покой. Не смерть стала тому причиной, не злодеяние — неисполненная клятва.
— Как я нарушил клятву?
— Ты поклялся любить нашу малышку и заботиться о ней. Всегда. Что бы ни случилось. Люсьен, знай, я всегда была тебе верна!
— Знаю. — Сжимая в руке часы Люсьена, Лина ощущала себя им — чувствовала, как сгибаются плечи под невыносимой тяжестью скорби, вины, раскаяния.
— Почему же ты ее оставил? Как мог от нее отвернуться? Ведь у нее никого и ничего не было, кроме тебя! Ты поклялся!
— Не знаю. Наверное, я был слаб. Ты оказалась и преданнее, и мужественнее меня. Быть может, именно ты была моей опорой — и, когда тебя не стало, для меня все рухнуло.
— Но у тебя оставалась Мари-Роз!
— Должно быть, тебя я любил слишком сильно, а ее еще не успел полюбить. Прости меня! Прости и за сделанное, и за несделанное. Я не могу вернуться в прошлое и повернуть все вспять. — Она разжала руку. Часы лежали на ладони циферблатом вверх. — То время ушло, оно не вернется. Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, никогда бы вас не покинул. Ни тебя, ни ее. Я увез бы вас прочь из этого дома. Сделал бы все, что угодно, чтобы тебя спасти.
— Я любила тебя. И с той минуты, как нас разлучили, сердце мое не знает покоя. Сперва я надеялась, но скоро поняла, что надежды нет. Люсьен, ты выбрал смерть вместо жизни. Даже сейчас ты выбираешь одиночество вместо любви. Как могу я простить, когда ты сам себя не прощаешь? Пока ты не выберешь жизнь, мы не сможем победить их. Дом, который должен быть нашим, останется в их власти, а мы с тобой никогда не освободимся, пока ты не сделаешь правильный выбор.
Резко развернувшись, Деклан вышел на галерею.
За спиной у нее оглушительно хлопнула дверь. В этом звуке Лине послышался злобный, издевательский смех. Не оглядываясь, она решительно шагнула вслед за Декланом, глубоко вздохнула:
— Деклан!
Он стоял к ней спиной, опершись о балюстраду, глядя в небо, где неторопливо разгоралась заря.
— Да, знаю все, что ты хочешь сказать. Мне пора к психиатру. Или к экзорцисту. Или сниматься в ремейке фильма «Три лица Евы». — Он передернул плечами. — А может, просто напиться?
Лина осторожно подошла, остановилась в шаге от него.
— Хочешь, схожу налью выпить нам обоим? — Она хотела положить руку ему на плечо, но он отстранился, избегая ее прикосновения, и рука ее повисла в воздухе.
— Только не надо меня гладить и утешать! Чуть попозже, ладно? Не сразу после того, как меня изнасиловали и убили! — Засунув руки глубоко в карманы, он двинулся вниз по лестнице.
Лина постояла на галерее с минуту, восстанавливая самообладание, а затем пошла за ним. Нашла она его уже на кухне.
— Давай я налью. Я все-таки профессионал.
— Черт возьми, я способен сам налить себе выпить!
Он выхватил бутылку у нее из рук. Это поразило ее, словно удар по лицу.
— Ладно, как хочешь. Сам себе наливай, сам себя утешай, сам с собой живи!
И она повернулась, чтобы уйти. Он схватил ее за плечо, Лина развернулась — и с размаху ударила его по щеке.
В тот же миг ледяной холод пробрал ее до костей. На сухой треск пощечины, словно эхо, отозвался бой невидимых часов, и снова захлопали двери.
— Тебя когда-нибудь насиловали?
Лина высвободила руку.
— Нет.
— И вряд ли душили до смерти, верно? — Забыв об условностях, он поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток прямо из горлышка. — Так вот, к твоему сведению: ощущения от этого — не сахар.
Взгляды их встретились — и гнев ее мгновенно растаял, сменившись состраданием и страхом.
— Не надо так пить, тебе будет плохо.
— Мне уже плохо. Мне нужно помыться.
— Хорошая мысль! Сходи в душ, хорошенько отмокни, тебе станет лучше. А я тем временем заварю чай. Нет, пожалуйста, не возражай! Нам обоим сейчас нужно прийти в себя и успокоиться.
— Ладно, как хочешь. — И он двинулся по лестнице вверх, волоча ноги и сгорбившись, словно на плечах его лежал тяжелый груз.
А Лина опустилась на табурет и сидела минут пять, не доверяя своим ногам. Достала из кармана часы Люсьена, вгляделась в циферблат. Секундная стрелка бойко бежала по кругу, но минутная и часовая застыли на двенадцати.
Бесконечная полночь, неизменная полночь. Полночь навсегда?
Вздохнув, Лина принялась заваривать чай.
К чаю добавила тосты — треугольнички подсушенного белого хлеба. Такое угощение делала для нее бабуля в детстве, когда Лина болела. И приносила на подносе в спальню.
Деклан уже сидел здесь, на краю кровати — в одних трусах, с мокрыми волосами, с красными полосами на влажном теле: как видно, он свирепо тер и скреб себя мочалкой. Лина поставила поднос, присела рядом.
— Если хочешь, я уйду.
— Не уходи.
Деклан взял в руки чашку, надеясь согреться ее жаром. Десять минут он простоял в клубах пара, под обжигающими струями воды, но не смог изгнать ледяной холод ни из тела, ни из души.
— Я не просто это видел, — заговорил он негромко. — Не просто вспоминал. Я это физически чувствовал. Страх, боль, насилие. Унижение. И при этом я оставался самим собой. Какая-то часть меня продолжала помнить и ощущать себя мужчиной — Декланом Фицджеральдом. Здоровым, сильным мужиком, запертым в сознании женщины, которую насилуют и убивают. Беспомощным. Не знаю, как это объяснить…
