В шабоно обитали шестьдесят человек: большую человеческую нагрузку окружающий мир не выдерживал – иначе наступал голод. Некоторые женщины кормили грудью почти до четырех лет, потому что так они не могли забеременеть, а значит, число жителей деревни не увеличивалось.
Однако, если ребенок умирал, женщина тут же вновь оказывалась беременной. Таков был таинственный внутренний механизм, который скрывали в своем теле женщины яноами, сознавая, что с тех пор, как бог Омаоа поместил их в этот рай, единственным способом его не потерять было никогда его не перенаселять.
Все жили под одной крышей – в огромном круглом доме, и, тем не менее, любой предмет находился строго в секторе, выделенном каждой семье, и никому никогда не приходило в голову присвоить себе то, что ему не принадлежит. Они располагали досугом, чтобы беседовать и смеяться, потому что охота, рыбалка или сбор бананов и плодов пихигуао не требовали много времени. Они могли спать весь день, чтобы проснуться в любое время ночи и вести неспешный разговор у костра: казалось, у них не было никаких особых дел, яноами были прежде всего неисправимыми болтунами и беззастенчивыми сплетниками. Они часами с бесконечной тщательностью выискивали друг у друга насекомых или наносили на тело художественные и причудливые рисунки с помощью красного сока оното или черной сажи. Хотя им не был знаком ни один музыкальный инструмент, их звучные голоса восполняли этот недостаток, и очень часто половина деревни пела, в то время как вторая половина исполняла какой-то однообразный танец, а потом неожиданно все менялись ролями.
Они не пользовались ни одеждой, ни украшениями, если не считать некоторых цветов и птичьих перьев, а для охоты, рыбной ловли или защиты им хватало длинных луков, стрел и кураре. Все годилось в пищу: млекопитающие, рыбы, змеи, червяки, личинки, муравьи, пауки-обезьяны и бессчетное количество птиц, за исключением орла, – но они не переносили вида крови и отвергали любое мясо, которое не было высушено на солнце. Они изготавливали гамаки с помощью нескольких лиан, связав их концы, и пили, припав к воде, не прибегая к помощи рук или какого-либо сосуда.
Получалось, что они немногого просили от жизни, и, по-видимому, жизнь немногого от них и требовала. Раз Омаоа был добрым богом, щедро одарившим их благами, то теперь Омаоа боялся болезней белого человека, угрожавших разрушить его творение, и они желали успокоить бога и успокоить самих себя, предложив ему «разумную» жену, через которую оба мира соединились бы.
Они разглядывали ее, дивясь тому, какая она высокая: большинство женщин едва достает ей до груди; цвет глаз напоминает листья банана, мокрые от утренней росы; руки большие, с длинными-предлинными пальцами; лицо без малейшего следа украшения, а голос такой глубокий, словно гром, отдающийся эхом в далеких горах, – и спрашивали себя, способен ли Омаоа почувствовать влечение к подобной женщине и была ли она богиней другой расы или же это все фантазии шамана, одурманенного эбеной.
Жизнь в шабоно, казалось, шла своим чередом, несмотря на присутствие пяти чужестранцев, однако сотня глаз тут же впивалась в Айзу, как только она покидала свою малоку, словно каждый мужчина, женщина или ребенок хотел узнать, кем на самом деле была эта огромная гуарича.
Никто не спешил, и даже Этуко, шаман, как будто не волновался. Он часами лежал в гамаке в центре магического круга и был, вероятно, единственным членом племени, который никогда не следил за Айзой, словно зная о том, что она избрана их богом.
– Чего они ждут?
Вопрос задал Золтан Каррас – как-то раз, в послеполуденное время, когда в деревне все замерло, – и Айза, сидевшая рядом и зашивавшая рубашку, местами изъеденную муравьями, подняла голову и с улыбкой посмотрела вокруг: со всех сторон за ней наблюдали.
– Они меня изучают, – сказала она. – И делают это обстоятельно.
– Почему?
Ей не хотелось признаваться ни венгру, ни кому бы то ни было другому, что гуайко выбрали ее в жены для своего бога, и она предпочла пожать плечами, снова склоняясь над шитьем:
– Думаю, они хотят убедиться в том, что я Камахай-Минаре.
– Значит, вот за этим ты сюда и шла? – допытывался он. – Чтобы группа индейцев признала тебя богиней?
– Нет. Не за этим.
– Тогда есть что-то еще и ты это скрываешь, не так ли?
– Так.
– И не хочешь об этом говорить? – Девушка молча покачала головой, но он не сдавался: – Что-то настолько плохое?
– Я этого не узнаю, пока оно не случится, и предпочитаю, чтобы вы оставались в стороне.
– Я не могу, как ни пытаюсь. – Он набил трубку замечательным табаком, который ему подарили туземцы, и, не поднимая глаз, добавил: – Расскажи мне о своем отце.
От удивления Айза уколола палец и, немного пососав его, искоса взглянула на венгра.
– Об отце? – повторила она, словно не поняв вопроса. – Что вы хотите, чтобы я рассказала?
– Все. Каким он был, каков был его образ мыслей и как ему удалось создать семью, которая до сих пор словно сгрудилась вокруг него, хотя уже столько времени его нет в живых.
Девушка задумалась, возвращаясь к своей работе, а потом отрицательно покачала головой.
– Нет, – сказала она. – Не думаю, что мне следует говорить об отце. Что бы я ни рассказала, все будет моим видением, потому что я его обожала, а вам это будет неприятно.
Золтан Каррас, раскуривавший трубку, прервал свое занятие: по-видимому, ответ девушки задел его за живое.
– Что ты хочешь этим сказать? – поинтересовался он. – При чем тут я?
– Да ладно вам, Золтан! – засмеялась она. – Вам меня не провести. Вы хотите, чтобы я рассказала вам об отце, чтобы понять, что он все еще значит для моей матери. – Она посмотрела ему в лицо: – Разве не так?
Венгр был похож на ребенка, уличенного в какой-то проделке. Он хотел запротестовать, но махнул рукой – сдаюсь, мол:
– А если бы и так. Что в том плохого?
– Тогда это не меня, а ее надо расспрашивать об отце.
– Она не расскажет.
– Знаю. Она хранит воспоминания для себя.
– Никто не может вечно жить воспоминаниями.
– Часто бывает так, что оно того стоит. Воспоминания обычно лучше действительности. – Айза вновь склонила голову над шитьем, но вскоре добавила: – Если хотите совета, не заикайтесь о моем отце. Он всегда будет незримо присутствовать в ее жизни, и никто не сможет занять его место. Возможно, однажды моя мать перестроится, но одно дело жить дальше, другое – забвение. – Она помолчала. – Возможно, скоро я ее оставлю, вполне естественно, что мои братья поступят так же, и тогда ей будет нужен человек, который бы служил ей опорой. Однако у этого человека должно быть свое собственное лицо, никак не связанное с ее прошлым. – Она улыбнулась. – По крайней мере, я так думаю.
– Старуха! – шутливо воскликнул он. – Порой мне кажется, что ты старше, чем тепуи саванны. – Неужели тебе и в самом деле всего восемнадцать?
