— Писателем, конечно, быть лучше, чем художником, не надо тратиться на материал. Но есть и отрицательная сторона: галерист берет пятьдесят процентов с продаж, а издатель будет оставлять тебе в лучшем случае десять. Ты твердо решил?
Упираясь локтями на откидной столик орехового дерева, прикрепленный к стенке переднего сиденья, я кивнул. Отступать было поздно: я уже написал пятьдесят восемь страниц и совсем не умел рисовать.
— Ладно, тогда надо попасть на телевидение. Галстук наденешь мой, — заключил Анри.
Анри уже ничем не мог меня удивить. За десять дней до этого разговора он запросто, как с соседкой, познакомил меня с принцессой Грейс.
Мы приехали к Анри, он повел меня в гардеробную, выбрал расписанный Утрилло синий галстук в желтых пальмах, накинул его мне на шею поверх моей клетчатой рубашки из магазина «Монопри» и научил завязывать узел. Потом мы спустились в огромную, переделанную под киностудию гостиную, где он усадил меня на фоне Ренуара, а сам встал за камеру. Я обалдел, увидев свое лицо на экране телевизора. Анри, страстный любитель технических новинок, привез с нью-йоркской выставки один из первых видеомагнитофонов и теперь устроил мне интервью в манере Жака Шанселя.
— Угадай, что мы сотворили с твоим сыном? — зычным голосом произнес он, привезя меня вечером в твою контору в Старой Ницце.
Не думаю, что ты ревновал к Анри, но в следующие несколько месяцев из кожи вон лез, чтобы достать видеомагнитофон, за что я был тебе бесконечно благодарен, потому что мама не давала нам купить телевизор из страха, что я отупею. Так что я «тупел» у ее родителей перед «Континентл Эдисон». Он едва не взорвался, когда ты подключил к нему с помощью двадцатиметровых кабелей и удлинителей огромный видеоцентр. Посол Гереро прислал его тебе с дипломатической почтой, включить его так и не удалось.
Тесть обожал, когда ты начинал колдовать с техникой, хотя в квартире случался жуткий кавардак. Он надевал рабочий синий халат, оставшийся от времен, когда он работал наборщиком в типографии «Нис-Матен», садился на стул и, скрестив руки на груди, наблюдал за тобой. Твои манипуляции развлекали дедулю куда лучше телевизора. А вот зацикленная на чистоте бабуля (она всегда вылизывала квартиру перед приходом домработницы, чтобы «никто ничего потом не мог сказать») теряла покой и сон. Кончилось все тем, что их телевизор приказал долго жить.
Год спустя ты совершил сразу два подвига: уговорил жену поставить в гостиной телевизор (под тем предлогом, что по четвергам идет сериал «Проклятые короли», а ребенка надо приобщать к истории Франции) и, промучившись две недели, получил-таки наше изображение на экране, после чего пригласил Анри, чтобы тот оценил пародию на Леона Зитрона, берущего интервью у Шабан Дельмаса, которую состряпали мы с тобой.
Анри посмотрел, рассеянно похвалил и сообщил, что вернулся из Токио, где обменял рисунок Дюфи на один из первых персональных компьютеров — «принцесса Грейс была в восторге!». Он хотел немедленно продемонстрировать нам превосходство компьютера над безнадежно устаревшим видеомагнитофоном.
— Твой крестный — славный малый, только не забывай, что он еще и сноб, — брюзжал ты. И заключал свое предостережение восхитительной фразой: — В жизни есть вещи поважнее принцесс и Дюфи!
Я не спорил. Мне нравилось плавать с тобой на надувной лодке и играть в шары — в твоем состоянии все остальные виды спорта тебе были противопоказаны. Но я ничего не имел против ни Дюфи, ни тем более принцесс.
Однажды за ужином ты хохотал над тарелкой равиоли и рассказывал нам очередную байку, а я уронил хлеб, нагнулся и увидел под столом, что твою правую ногу свела судорога, и ты в прямом смысле слова обмотал ее вокруг левой и бил по ней кулаком, пытаясь унять боль. Я вынырнул, за столом ты продолжал все тот же рассказ, пародируя чопорного Анри в смокинге и сантехника, прочищающего унитаз. За столом уплетал равиоли доктор Джекилл, под столом страдал мистер Хайд.
[38]
Я не смог сдержать слез и убежал к себе.
Через несколько минут, тяжело ступая на костылях, появился ты. Я сидел перед моим Дюфи и плакал. Ты несколько минут смотрел, как я лью слезы, потом положил руку мне на плечо и поцеловал в макушку. До твоего отъезда в Савойю на «операцию последней надежды» оставалось несколько дней. Я быстро захлопнул тетрадь с неоконченным романом, чтобы ты не увидел посвящение «В память о моем отце», написанное крошечными буквами на форзаце.
Я поднял глаза, ты отвел свои и уставился на автограф Рауля Дюфи.
— Не волнуйся, дружок, со мной ничего не случится, — произнес ты чуть севшим, но бодрым голосом. — Но я не случайно выбрал Анри в крестные — если вдруг умру, он сумеет тебя понять.
Это означало: он с уважением отнесется к моему призванию, не станет отговаривать.
В тот раз с тобой действительно ничего не случилось, ты пережил Анри на пятнадцать лет, но мы с ним успели подружиться. Мы стали реже видеться после моего переезда в Париж. На спектакли по моим пьесам частенько приходили его друзья, всякие там коронованные особы, вдовы художников и сулившие мне луну с неба капризные английские импресарио. Иногда ты ворчал, что с тех пор, как ко мне пришла известность, ему куда больше нравится роль моего крестного. Твой старый друг отвечал, что не виноват в том, что ты все еще жив: уж для мальчика, осиротевшего в девять лет, он бы расстарался. А пока он ограничивался тем, что скупал за бешеные деньги первые издания моих романов, повышая спрос.
Вы с мамой купили дом по договору ренты, десять лет тратили на выплаты почти всю твою пенсию, и только-только переехали в Вильфранш-сюр-Мер, поближе к Анри, как он умер от рака из-за пряных трав.
Сразу после твоей смерти три медиума, независимо друг от друга, сообщили, что за тобой приходил какой-то Анри. Не знаю, стоит ли в это верить, но сама идея мне нравится. Когда я пишу эти строки, я чувствую, как вы стоите со мной рядом, шутливо боретесь за мое внимание, мое волнение и улыбку, перебиваете друг друга, вспоминая разные случаи из жизни, чтобы меня удивить, развеселить, вдохновить или поразить…
Ты давно предупредил меня, что на том свете освоишь два вида деятельности — живопись и квантовую физику. В земной жизни тебе на них времени не хватило. Ты понимал, что аграрное право вряд ли пригодится тебе среди духов, и придется подыскивать другое занятие. Ты и там был готов учиться. Лишь бы без дела не сидеть.
Я хорошо представляю тебя в компании таких же беспечных гуманистов, неуемных фантазеров, таких же настырных и любопытных, как ты сам. Полагаю, ты встретил там старых друзей, и вы неустанно возделываете ниву в заоблачной дали, а семена прорастают в наших снах. Пусть они всегда смотрят на меня, эти старые озорники, полубоги моего детства, из которых я по кусочкам сложил свой мир, будто пазл.
Самым старшим среди твоих коллег был Николаи, горбатый старик двухметрового роста. Это он, выступая в суде против Бюро по сбору отчислений в фонд социального обеспечения и помощи семье, говорил о парадоксе Гегеля и сексуальном подтексте у Вергилия. Он никогда не расставался с трубкой, улыбаясь, щурил глаза, как Будда, свободно говорил на латыни, арамейском, древнегреческом и на сленге Мишеля Одиара.
[39]
В саду дома в Ла Коль-сюр-Лу стояло надгробие с его именем и датой рождения. Не хватало только даты смерти. По выходным, в перерыве между аперитивом и барбекю, он водил гостей поклониться могиле. Когда запах дыма возвещал о том, что мясо готово, Николаи докладывал своему бюсту: «Мсье, кушать подано», и мы садились за стол.
