— Ну конечно, у меня есть профессия, — я словно делаю нелегкое для меня признание.
Она ждет продолжения. Я тоже. Чем бы я мог таким заняться, чтобы и выглядело правдоподобно, и проверить было невозможно, ну хоть какая-то работенка, которой я немного стыжусь. И все же достойная — шокировать ее мне тоже не хочется. Она закинула руку на спинку сиденья.
— И где вы работаете? — подбадривает она меня.
Уловив промелькнувший образ, я решаюсь:
— В блинной.
Взгляд у нее то ли озадаченный, то ли сочувственный — в темноте не разберешь. У следующего фонаря, не отводя глаз от моего лица, она спрашивает небрежно:
— Вы печете блины?
— Нет. Я за пианино.
Она вздрагивает.
— Как в романе? Вы пианист?
Опасаясь возможных последствий своей импровизации, я пытаюсь выправить положение:
— Я работаю за пианино.
Она улыбается с понимающим видом. Приняла мое уточнение за проявление скромности. На перекрестке спросила, не перекусить ли нам, с чем я немедленно согласился.
— Я приехал, — объявил таксист, остановив «мерседес» у небольшого домика. — А перекусить вы можете в китайском, на бульваре Сен-Дени, там славно готовят. Или в итальянском, на площади Жана Мермо-за. Просто идите по стрелкам «Паркинг Ватто». С вас семьдесят пять.
Я дал ему стофранковую бумажку, добавил, что сдачу он может оставить себе, о чем тут же пожалел — что поделаешь, привычка. А ведь у меня теперь на такие чаевые средств нет. Но Карин не обратила внимания. Она роется в сумке, то ли из вежливости, то ли правда что-то ищет.
— Вам нужна квитанция?
Отвечаю, нет, спасибо.
— Да ну? Видать, вы деньжат не считаете!
Ну что он привязался! Карин тем временем выудила из каши у себя в сумке крошечную ладанку и протянула ему:
— Попросите Терезу.
— Терезу?
— Ну, насчет салата. Зажмете ее в кулак и что есть сил просите у святой Терезы удачную поливку. Поможет.
Он изучил ладанку у себя на ладони, будто фальшивый грош, и резко отрубил:
— Я неверующий!
— Ей на это наплевать. Доброй ночи.
Она открыла дверцу и выскочила на проезжую часть, не поглядев назад. Парень на мопеде, ругнувшись, успел вильнуть в сторону.
— Чертова девка, — восхищенно шепнул мне таксист. — Чтоб такую удержать, семь замков нужно.
Она уже стояла у забора, за которым на грядках заходился истеричным лаем питбуль. Я забеспокоился и посоветовал ей отойти. Вид у него уж очень злобный.
— Да нет, ему скучно, вот и все.
И, наклонясь, она стала петь ему по-фламандски. Что-то красивое, гортанное и нежное. Звуки растекались и пощелкивали у нее на языке:
— «Zonder liefde, warme liefde… Waait de wind, de stomme wind…»
Пес умолк, мотор тоже затих, водитель подошел к нам.
— «Zonder liefde, warme liefde… Weent de zee, de gri-jze zee…»
Мы не отрывали глаз от Карин, которая негромко пела посреди уснувшего предместья. Каждое «р» было похоже на волну, что разбивается о гальку на берегу. Стоило ей остановиться, как пес заскулил и потянулся к ней мордой.
— Что вы с ним сделали? — перепугался таксист. — Опять ваша святая Тереза?
— Нет, Жак Брель на сей раз. У нас была бельгийская овчарка, мать ее всегда успокаивала этой песней. Не знаю, в чем дело, в словах или в мелодии… Может, в ней какие-то ультразвуки…
— Здрасьте! Это все-таки сторожевой пес. Он что, теперь всегда таким будет?
— Не волнуйтесь.
Карин берет меня под руку, и мы уходим. Стоило нам повернуться к питбулю спиной, как он снова начал лаять.
— Заткнись, Роки! Да уймись ты наконец! Это же я!
Я шепчу ей, что надо было записать бедняге слова. Она сжимает мне локоть. Я напеваю, чтобы сделать ей приятное:
— Zonder lift…
— Liefde, — поправляет она, просунув кончик языка между зубов, до невозможности эротично.
— И что это значит?
— Без любви, любви горячей, свищет ветер, глупый ветер. Ну, приблизительно, — добавила она извиняющимся тоном.
— В общем, перевод песню не украсил.
— В общем, нет.
Мы шагаем наугад по тихим улочкам, вдоль старомодных домиков, где под звуки теленовостей греются ужины. Ее рука обвила мою, и мне трудно дышать.
— По-вашему, я слишком непосредственна, да?
Меня уже не беспокоит, что она читает мои мысли. Я чувствую себя своим двойником, придуманным ею и для нее, и пусть себе теперь видит меня насквозь. Отвечаю ей:
— С таксистами и собаками — да, пожалуй.
Она то и дело спотыкается и смотрит вниз, стараясь не наступать на стыки между камнями мостовой. А я подстраиваюсь к ее медленному широкому шагу.
— Я немножко замерзла.
— Вы всегда ходите без пальто?
— Только когда догоняю писателей, которые бросают меня одну в баре.
Я снял куртку, набросил ей на плечи.
— Так итальянский или китайский?
— Как прикажете, Карин.
— Вам нравится мое имя?
— Да.
— Еще можете называть меня Карэн, на фламандский лад. Родители зовут меня каждый по-своему.
— А какой вариант предпочитаете вы?
— Я предпочитаю, чтобы они меня никак не называли.
Звук наших шагов эхом отдается в тишине. Теперь мы можем почти ничего не говорить друг другу. Все было сказано в письмах, и мы это прекрасно понимаем.
— Во всяком случае, ваше имя похоже на вас.
Несколько метров мы проходим в молчании, и я не спешу его нарушить. Мне хотелось бы знать, чего она от меня ждет, на что надеется или о чем сожалеет. Выйдя на площадь Жана Мермоза, она двинулась прямиком к «Макдоналдсу». Сказала, что хочет перекусить на ходу. Мы пристроились к очереди, купавшейся в парах жареной картошки и неоновых лучах.
— И много святых Терез у вас в сумке?
— Бабушка каждый год возила меня на богомолье. Лет до двенадцати я знала Францию только по Лизье
[35]
. Хотите, и вам подарю?
— Почему бы нет, вдруг мне понадобится о чем-то попросить…
— Просить-то вроде полагается у вас.
И прежде чем я успел попросить у нее объяснений, она добавила, явно цитируя:
— Писатель должен уступить Богу авторские права.
