На пороге «У Гарри» я шепчу:
— Карин, я должен это сделать сам.
— Что?
Моя решимость тает под ее взглядом. Я с трудом выговариваю слова, как в фильме с плохим дубляжом.
— Стать таким, каким вы хотите меня видеть.
— А сейчас вы не такой?
Состав посетителей изменился. Алкаши, прикипевшие к стаканам, поглощенные друг другом любовники, бывшие супруги, обсуждающие условия развода… Одни тщетно ищут примирения, другие наслаждаются короткой встречей, когда все кажется новым, возможным и притом знакомым… Не раздумывая, не советуясь с ней, я спускаюсь по лестнице, меня манят звуки пианино. И уже внизу вдруг понимаю, что раз открыли подвал, значит, уже полдесятого. И это невозможно. Куда подевались два с половиной часа после того, как она подошла ко мне на улице? Путь до Курбевуа занял не более двадцати минут. Накинем еще четверть часа на питбуля и фастфуд, пять минут на ужин по дороге к Леваллуа да десять на метро… Никак не может быть половины десятого. Слышу, как Карин спускается вслед за мной по лестнице. Эта девушка-фея, странствующая муза способна околдовывать писателей-неудачников. Легко смирившись с этим абсурдным выводом, я взял ее свободную руку в свою. В другой она держит большой полосатый пакет, который только что получила обратно. И я ступаю на ковер под звуки «Georgia on my mind»
[36]
.
— Здесь частная вечеринка, — вышибала твердой рукой преграждает мне путь.
Часы у него на руке показывают пять минут девятого. Я поворачиваю назад, моментально успокоившись, и не столько тем, что разрешилась загадка со временем, сколько потому, что мне запретили приближаться к пианино, которое стало для меня чрезвычайно опасным — как я мог про это забыть? Мы садимся на нижнюю ступеньку лестницы и, закрыв глаза, отдаемся очарованию джаза. Она кладет голову мне на плечо. На нас то и дело натыкаются, наступают и недовольно ворчат.
— Мне хорошо с вами, — выдыхает она мне в шею. — С таким, какой вы есть. Я не требую от вас ни успеха, ни известности… Я только не хочу, чтобы вас ломали, вот и все.
— Кто может меня сломать?
— Это не мое дело.
— Кто может меня сломать, Карин?
Настойчивость, с которой я повторяю вопрос, оскорбительна и для нее, и для меня самого, я чувствую это, но не могу дольше отмалчиваться, нарыв надо вскрыть, разобраться с возникшим между нами непониманием. Именно теперь, когда мы так близки в этом полумраке, когда мы таем от нежности, когда ее щека касается моего плеча, я хочу узнать, чует ли она во мне присутствие Доминик, ощущает ли во мне другую — соперницу или союзницу. Я снова спрашиваю: «Кто может меня сломать?» уже с упором не на «сломать», а на «кто». Она отвечает, не шевелясь:
— Другие.
— Кто — другие?
— Кто? Люди, живые люди. Из тех, кто не рожден вашим пером. Кто целых двадцать лет уводил вас с предначертанного пути. Кто занял место ваших героев. Я не знаю, кто они, Ришар, да и не хочу знать. Если это женщина, дети, тем лучше, только не говорите мне об этом.
— А что, если дело только во мне? К чему обвинять других?
— Нет, в таких случаях всегда виноваты другие, и они так сильны, что способны переложить свою вину на нас. Когда мы начинаем винить себя в том, что они с нами сделали, тут они и берут верх.
— Они?
— Да, они, благоразумные, правильные, уверенные в себе, вот они-то нас и ломают. Вы пока уцелели. Просто чудо, в вашем-то возрасте. Вы спаслись благодаря роману, который написали, но если вы теперь спрячете его в стол, если упустите шанс, неважно — из страха, смирения, или из гордости, тогда они снова вернут вас обратно, к себе. Вот оно, искушение. Вот она, работа дьявола. Он увлекает вас мечтой и сам эту мечту пожирает, а нас бросает подыхать с голоду или травит обычной едой, комплексными обедами, недорогими, аппетитными, в общем, такие всем нравятся.
— Я вас люблю, когда вы так говорите.
— Я люблю вас с тех пор, как прочла книгу.
Нас бьют по голове дамскими сумочками, роняют за шиворот колючие пригласительные билеты, наступают на пальцы. Это один из прекраснейших моментов моей жизни. Дополнительный глоток счастья. Последний подарок на пороге тьмы. Прощальный привет от Доминик. Я бы хотел открыть глаза и оказаться на этой ступеньке в полном одиночестве. Чтобы никто не увидел Карин, чтобы она существовала для меня одного, чтобы все сочли меня помешанным, чтобы Ришар Глен вернулся к себе дописывать роман, который так и не сумел начать.
— Пойдем? — предлагает она.
— Пойдем.
Но мы сидим неподвижно. Так и замерли с закрытыми глазами в этом шумном уединении. Я почувствовал рукой какую-то вибрацию. Мимо нас по-прежнему сновали возмущенные гости вечеринки. Карин вытащила мобильник, выдвинула антенну, нажала на кнопку. Заговорила по-фламандски встревоженным голосом, вид у нее измученный, холодные глаза смотрят в пустоту. Я поднялся. Она быстро и сухо произнесла несколько фраз, отключила телефон и закурила. На второй затяжке черты ее лица смягчились, стали прежними, как полминуты назад. Такое впечатление, что по телефону говорила совсем другая женщина. Другой язык, другой голос, другая жизнь… Я молчу и не пытаюсь узнать, что она от меня скрывает, но эта ее двойственность, столь созвучная моей, защищает мой обман лучше любой маскировки.
Она чувствует мой взгляд и улыбается, благодаря за то, что я не задаю вопросов. Сложила антенну мобильника, убрала его в сумку.
— Говорят, мобильники очень опасны, вроде бы голову облучают… — замечаю я, чтобы она еще раз оценила мою деликатность.
— Какая разница, от чего умереть — от мобильного или от рака легких… Поглядим, кто из них победит. К тому же это вообще неважно. Главное — в каком состоянии человек умирает. В каком состоянии духа.
— Думаете, после смерти есть жизнь?
— После — есть. А вот до — не всегда.
И по какой-то ассоциации, полной для меня тайного смысла, она добавляет:
— Дать вам номер мобильника?
— У меня нет телефона.
— А автоматы на что?
Облокотясь на перила, она записала на клочке бумаги десяток цифр и протянула мне. Я сунул бумажку во внутренний карман куртки, которую она так и не сняла. При этом задел тыльной стороной ладони ее правую грудь. Она шагнула ближе.
— Выпьем по стаканчику, Карин?
— Не здесь. Вы вроде не любите это место, почему?
— Потому что раньше бар был совсем другой.
— Вот и я такая же. Хочу, чтобы всегда все было как раньше.
Мы прижались друг к другу лбами, застыли, улыбаясь сами себе и думая, что мы оба правы, — словно детские капризы могут быть важнее взрослых несчастий.
— Осторожно! — кричит она, выдергивая свой полосатый мешок из-под ног какого-то пьянчужки.
