Среди всей это заварухи сажусь на корточки и выуживаю одну из половинок разорванного конверта. Предвыборная листовка. Слава Тебе, Господи! Кто бы Ты ни был, чего бы от меня не потребовал. Карин уже свернула за угол. Упавшая с велосипеда японка встает, потирая ушибленную руку, ей помогает мужчина, которого я на нее толкнул. «Полиция!» — представляюсь я, хватаю велосипед, показываю японке значок проката на ее велосипеде, потом тычу себя в грудь, мол, я тоже беру напрокат, обязательно верну, и, не опускаясь на седло, устремляюсь в погоню за Карин. Ни звука у меня за спиной, ни единого возмущенного возгласа, хотя, возможно, их заглушает скрип педалей, свист ветра у меня в ушах и треньканье звоночка, которым я разгоняю с дороги людей.
Проскочив две улицы, вижу за мусоровозом голубой анорак. Сбрасываю скорость, держу дистанцию. Я вовсе не стремлюсь догнать ее, застать врасплох. Я только хочу знать. Знать, кто она на самом деле, где живет и как отреагирует, когда прочтет, что я написал. А когда, надеюсь, поймет, какое абсурдное недоразумение помешало нашей встрече, и бросится на почту с ответом, тут я, возможно, и предстану перед ней, чтобы лично получить письмо. Или подожду его на улице Лепик. Там будет видно.
Часы на сторожевой башне играют шубертовскую «Форель». Карин едет медленно, и я за ней с той же скоростью, прибавляя лишь на поворотах, чтобы не потерять ее из виду — все-таки у меня в этом городе чисто шоколадные ориентиры. Выехав на улицу Святого Якоба, она миновала церковь и стала подниматься на крутую гору по этим проклятым булыжникам. Дома уже не так липнут друг к другу, туристов поубавилось: видно, мы уже на окраине города. На одной из банальных туристических площадей Карин затормозила перед застекленным киоском с сандвичами. Я пользуюсь этой передышкой, чтобы укрыться за деревом и поднять седло, приспособленное для маленькой японки. Мимо прошли две шеренги девочек в платьицах цвета морской волны под присмотром монахинь.
Краем глаза вижу, как Карин пожирает хот-дог, и улыбаюсь. Я растроган: видимо, письмо, спрятанное на груди, напоминает ей о баре «У Гарри». Пусть даже она всего-навсего проголодалась. Я затаил дыхание, когда она вытащила конверт из внутреннего кармана и, продолжая жевать, распечатала его. Могла бы сперва доесть, по-моему. Момент, прямо скажем, торжественный, и в ней должны бурлить нешуточные чувства: гнев, надежда, тревога… Или же она просто бравирует, подстраховывается на случай, если я дам ей от ворот поворот. Конверт падает на землю, его уносит ветер. Она разворачивает листок, читает ту единственную фразу, что там написана. Перестает жевать. Закрывает глаза, трясет головой, проглатывая кусок. Бежит за конвертом, упорхнувшим на другой конец площади, идет назад, разглядывая почтовый штемпель. Ну да, Кайе-сюр-Мер. Сообразила наконец? Пожимает плечами, комкает письмо и конверт, бросает их на решетку под деревом. Я ничего не понимаю.
Карин снова садится на велосипед и уезжает. Ветер прибил мое смятое в комок письмо к стволу дерева, оно само потихоньку разворачивается, а я не решаюсь подойти его подобрать. Не понимаю, как она могла подумать, что я не приехал на свидание. Вот так взяла и поставила на мне крест… Слишком уж быстро. На сей раз я не погнался за ней, и она свернула за угол. Ума не приложу, как быть. Я вдруг почувствовал себя таким никчемным, что почти готов ее понять. Но я все же очень зол, рана вновь открылась. Я бросаюсь за ней, уверяю себя в том, что с такой форой она наверняка успела не раз повернуть. Что ж, если поехала по той улице, я поеду за ней. Если свернула на другую, забуду, и все. Орел или решка.
За поворотом я сразу увидел ее вдалеке. Поднажал. С каждым оборотом педалей моя решимость крепнет: пусть я потеряю эту девушку навсегда, зато узнаю, кто она такая.
~~~
У Монтерлана в «Ничьем сыне» есть фраза, смысл которой я долго не мог понять: «Никто не обманывается в своих надеждах понапрасну». Что он имел в виду? Что если ты ждешь слишком многого от жизни и от людей, непременно поплатишься за свою наивность, и это правильно? Хлесткая фразочка. Так отделываются от бессмысленных страданий, точно от назойливой мухи. Разочарование указывает на некую особенность душевного склада, на своего рода трезвость в самооценке, которая оказывается сильнее самолюбия и самообмана и занимает место повыше в иерархии чувств; в ней надо видеть награду, а не наказание, и у человека, достойного называться человеком, не бывает пустых разочарований.
Не думал, что я такой достойный.
Километров пять Карин проехала по пригороду вдоль канала Наполеона и наконец прислонила велосипед к недавно отстроенному и довольно унылому дому из кирпича; три восклицательных знака на плакате прославляли все фирменные блюда по одной цене. Обычный мотель для матросов. Раскрашенный гипсовый моряк лихо салютует пивной кружкой над неоновой вывеской «Эт Ниуве Схилд» — ну, ясно, «Новый щит». На стеклянной двери, за которой скрылась Карин, золотыми буквами выписаны имена владельцев: Вилма и Пьер Денель.
Упершись ногой в землю, но не выпуская из рук руль, я смотрю на безликий кошмар, от которого она хотела убежать, воскрешая в письмах старый замок своего детства. После пожара родители получили страховку и построили вот это новое заведение, несомненно более рентабельное; моя читательница живет среди жареной картошки и селедки, подает клиентам пиво, страдая от сальных шуточек и блудливых лап. И ищет в книгах выход, которого нет. Взывает к моей помощи, прославляя свободу. Придумывает себе другую жизнь и переносится в прошлое, чтобы вытерпеть настоящее.
Да, я разочарован. Еще бы. Такого я все же не ожидал. Я представлял себе другую обстановку, пусть гнетущую, но все же более созвучную ее фантазиям. Мрачное, суровое очарование в духе фламандской живописи. Задумчивую и торжественную тишину, скрип паркета, приглушенный густым ворсом ковров. Остатки былого величия и надменный холод в кружевах и тисненом бархате. Но совсем не толпу разухабистых гуляк за мутными стеклами. Не пьяной матросни у стойки, что препирается с местными забулдыгами из-за двух официанток с усталыми улыбками и вертлявыми задницами. И не сидящих за столиками лодочников, которые из-за мороза вернулись на сушу, к пиву и бабам.
Я продвигаюсь вдоль фасада, смутно угадываю кухню за отуманенными стеклами. На углу, под навесом, стоит контейнер с бутылками. Вот окна кабинета. Вот еще одно освещенное окно, кретоновые занавески не задернуты до конца. Над кроватью с изогнутой спинкой пришпилен постер Жана-Жака Гольдмана, рядом этажерки ломятся от книг. Под окном красная крыша какого-то макета, утыканная печными трубами. Я различаю лишь фасад, окна со средниками, эркеры, дикий виноград и кровельные желоба — это может быть только отель «Эт Схилд», еще не тронутый пламенем. В двери шкафа торчит ключ, а на нем, болтаются плечики с точно таким же платьем, как на официантках в зале.
Карин вышла из ванной в трусиках и лифчике, склонилась над ящиком, скрытом от меня занавеской. Я снова прохожу вдоль дома до бара. Я сумел разглядеть лишь контуры ее тела, но сразу понял, что в мыслях ласкал именно его, такое округлое, стройное, подвижное… Как она терпит этот гам, эти пьяные склоки, эти серые одинаковые дни, эти туннели скуки, уводящие все глубже и глубже с каждым стаканом? Даже если ей удается сбежать от реальности с помощью книг и затычек для ушей, почему она не бросит все и не уедет? Каким бы способом ты ни пытался уединиться, тебя все равно достанут и вернут на место — мне ли этого не знать! В последнем письме она призналась, что нарочно так нарядилась для нашего свидания, хотела выглядеть попроще и не ударить передо мной в грязь лицом, но то, что она принимала за гордость и самозащиту, на самом деле просто отпечаток среды.
