— Но разве в Писании не говорится о том, что грех наших прародителей заключался именно в том, что они захотели «стать как боги», поддались обольщению змея и вкусили запретного плода от древа познания добра и зла?
— Их грех был не в том, что они захотели уподобиться Богу, ибо все люди должны к этому стремиться. Грех Адама и Евы заключался в том, что они возжелали достичь подобия с Богом самостоятельно, без Божественной помощи, не пройдя тот путь, что уготовил им Господь. Именно поэтому они не должны были трогать плодов дерева, чтобы добиться причастности к Богу. Ибо пока плод незрел, Господь не позволяет его вкушать. Не потому, что боится соперничества с человеком, как утверждал змей! А просто потому, что человек не готов. Приближение к Богу — очень долгий процесс, который проходит постепенно, с постоянной помощью Святого Духа.
— Понимаю, батюшка. Но почему дерево назвали «древом познания добра и зла»?
— Полагаю, ты читал латинские переводы святого Иеронима, когда изучал богословие?
— Да.
— На самом деле правильный перевод — «древо познания завершенного и незавершенного». К сожалению, латинские богословы вслед за святым Иеронимом перевели это сложное понятие как «древо познания добра и зла». В результате первородный проступок человечества был понят как нарушение морального запрета, хотя на самом деле он являлся нарушением онтологических законов бытия. Потому как Господь создал человека незавершенным, но наделил его желанием стремиться к завершенности. Это желание побуждает человека искать Бога и становиться подобным Ему. Постепенный переход от «незавершенного к завершенному» — или, как сказал бы Аристотель, «от возможности к действительности» — осуществляется благодаря человеческому разуму и посредством свободной воли, в соответствии с определенными онтологическими законами. Они ведомы только Богу, и было бы безумием пытаться преодолеть этот путь без Божьей помощи и веры в Божественное управление.
Старец замолчал, а затем продолжил с новой силой в голосе:
— Постоянное, основное искушение человека, неправильно названное неудачным термином «первородный грех», состоит в желании обрести Божественное всемогущество, не очистив вначале свое сердце и разум. Это необходимое очищение, которое позволяет могуществу проявляться в любви. Но подобное очищение требует глубокого погружения в себя, в самые потаенные уголки нашей человеческой сущности, потому что именно в наших сердцах происходит встреча с Богом. Как сказано в Писании: «Царство Божье внутри вас». Вместо того чтобы довериться Господу, словно дети, всецело предаться в Его руки и искать Бога внутри себя, мы отвергаем Его помощь и пытаемся добраться до небес собственными усилиями, подобно строителям башни Вавилонской. Но из-за этого искушения гордыней, желания всемогущества, которое уводит человека от его истинной цели, мы не должны забывать, что конечная задача духовной жизни — приближение к Богу. Мы все призваны — и в этом состоит величие человеческой жизни! — стать подобными Богу.
— Не означает ли это, что мы обретем Божественную сущность и приравняемся к Создателю?
— Вовсе нет. Христианство — не пантеистическая философия, согласно которой душа индивидуума сливается с Природой или Душой Вселенной. Бог в своей сущности всегда будет недостижимым для человека. Мы можем познать Бога, желать Его и приобщиться к Нему только через Его энергии.
— Как это?
— Бог — совершенно иной. Он — тайна, которую может познать только Он сам. Но, движимый любовью, этот трансцендентный Бог решил явить себя и разделить свою сущность с созданиями, сотворенными Им самим и которые существуют только в Нем и благодаря Ему.
Это приобщение к Божьей сущности и есть то, что Дионисий Ареопагит называет Божественной «силой», а Григорий Палама — Божественными «энергиями». Эти «энергии» присутствуют в начале и конце создания. Таким образом, все существа, сотворенные по образу Божью и наделенные разумом и волей, призваны участвовать в приобщении к Господу и обрести богоподобие. Это обожение означает приближение к Богу и в то же время сохранение непохожести Бога и человека. Человек не может стать единым с неописуемой Божественностью. В этом-то и кроется тонкость христианской доктрины, почти непознанная и непонятая.
Глава 47
Старец откашлялся. Джованни заворожили его слова. Он, конечно, изучал богословие, но никто никогда не рассказывал ему о духовной жизни так подробно, отчетливо обозначая ее конечную цель. Юноша снова задал вопрос древнему отшельнику:
— Но если это и есть цель человеческого существования, разве монашеская жизнь не призвана создать самые лучшие условия для человека, чтобы он сосредоточился на этой главной задаче, целиком предав себя в руки Господа?
— Конечно, и твое желание посвятить свою жизнь служению Богу достойно похвалы. Но если в этом стремлении прячется страх перед миром и самим собой, твоя духовная жизнь будет нарушена. Мне кажется, что ты еще обременен тяжестью своих прошлых грехов и страхом плотских влечений.
— Может быть, и так, отче. Но что мне делать, чтобы освободиться от бремени?
— «Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много»,
[18]
— сказал Иисус о женщине-грешнице. Ты тоже, брат Иоаннис, совершил тяжкий грех, лишив человека жизни, но пошел на это из-за любви к женщине, а потом искренне раскаялся в содеянном. И потому не думай, что Господь не простит тебя. Помни, что Божья милость необъятна и превосходит глубину пропасти грехов человеческих.
Джованни кивнул. Он чувствовал это с тех пор, как икона Андрея Рублева обратила его душу к Богу, но слова, сказанные святым старцем, глубоко взволновали юношу.
— В твоем сердце нет покоя, — продолжил отшельник, его голос звучал уверенно и сильно, несмотря на усталость. — Угрызения совести мучают тебя. Не знаю, виной ли тому совершенное тобой убийство или данное наставнику обещание, которое ты нарушил, а может, ты все еще чувствуешь влечение к этой женщине, но сердце твое неспокойно. Ты чувствуешь вину, и она препятствует благодати Духа Святого излиться на душу твою.
— Но отче, разве то, что моя совесть не давала мне покоя из-за совершенного убийства и предательства, не естественно? Я испытывал страшные муки до обращения. А затем Господь простил меня, и душа моя успокоилась.
— Ты уверен?
— Думаю, да, — ответил Джованни, смущенный вопросом старца. — А то, что я чувствую после разговора с настоятелем о моих иконах, скорее печаль, а не раскаяние.
— Значит, ты не раскаиваешься в том, что лики на твоих иконах больше похожи на женщину, которую ты любил и, может, все еще вожделеешь, чем на образ Богоматери?
— Только благодаря тебе, отче, я понял это.
— А не думаешь ли ты, сын мой, что в глубине души ты уже знал? Не считаешь ли, что правда о любви, которую ты до сих пор испытываешь к этой женщине, оказалась слишком тяжелой ношей? А я просто выразил то, что твое сердце давно уже знало, но отказывалось признать?
