— Условие существования в жизни, как в театре, конечно. Я ведь не только зритель, но и актер. Можно сказать, это такая комедия дель арте, где известны характеры и роли, но…
— Это я поняла, а выкрутасы?
— Эффектное начало, эффектный финал. Все это родилось с театром. А ты знаешь, что русские актеры в восемнадцатом веке, уходя за кулисы, эффектно вскидывали руку?
— Нет. И что?
— Они знали в театре толк. Один актер однажды забыл это сделать, так вышел из-за кулис, прервав следующую сцену, и ушел как полагается. Потом все это актеры стыдливо запрятали внутрь. Но мнимая естественность превратилась, по сути, в тот же самый эффект. Просто теперь все выпендриваются внутри себя, а не снаружи.
— А ты снаружи?
— Да. Я как положено. Ну а ты?
Саша помолчала. Потом сказала, словно бы уже о другом:
— Я не знаю, что делать. Полине я не нужна. А больше мне, кажется, и делать нечего.
— Почему? — Слава слегка наклонился к ней и удивленно приподнял брови. Саша взглянула на его губы и заставила себя отвернуться.
— Ну как почему…
— Но ведь на Полине мир не заканчивается понимаешь? Вон сколько людей вокруг. Может быть, твои родители?..
— Нет, — резко прервала его Саша. — Я им не нужна. Никогда не была нужна. Это безусловно.
— Ну не они, так кто-то другой… Ты люби всех, и кто-нибудь обязательно откликнется.
Саша молча смотрела вниз: там три воробья выковыривали втоптанные в плотный мокрый снег семечки.
— А ты, — спросила она, — ты делаешь так? Любишь всех? Или просто играешь роль чокнутого странствующего проповедника?
— Я люблю, — серьезно кивнул Слава. — Тебя, Полину, которую совсем не знаю, воробьев — всех, кто живет. И я стараюсь никому не делать больно. Боли хватает и без меня.
— Любить и жалеть…
— Именно так. И знаешь что? Может быть, Полина все еще нуждается в тебе? Может быть, она ждет твоей помощи или твоей любви, но ей стыдно и страшно признаться?
— Знаешь что? — сказала Саша. — Ты юродивый, вот что!
Она встала со скамейки и пошла прочь.
5
Утро было ясным и морозным. Снег на тротуарах, по большей части, стаял, и зимние ботинки глухо шаркали по пыльному асфальту. В семь утра этот звук эхом отдавался от спящих домов.
Ветер стал подниматься к полудню. Виктор как раз обедал в столовой и видел в окно, у которого стоял его столик, как люди, подняв воротники, перебегают заводской двор.
Ветер усиливался и креп, небо заносило плотными тучами.
Виктор вышел с работы в пять и едва не задохнулся, когда порыв ветра ударил в лицо. Это смутно напомнило ему о чем-то.
Снега не было, и оттого казалось особенно холодно. Уши сразу покраснели и замерзли. Начали слезиться глаза. Ветер кидал в них смерзшуюся пыль и крохотные льдинки, уцелевшие после недельной оттепели. Раскачивались над головой провода, и трамвай, лишенный электричества, встал между остановками.
Маршрутки были забиты битком, Виктору пришлось идти пешком через весь город. Сначала он не спешил, но потом начал ускорять шаг и, только когда почти уже бежал, вдруг вспомнил, почему все это кажется ему таким знакомым: бешеный ветер, звенящие провода, поднятые воротники и сильные порывы, которые мешают дышать.
Он уговаривал себя, что все это бред, просто кадры телешоу, и девушке на самом деле ничего не грозит. И, может быть, такой девушки нет вообще. И даже скорее всего.
Но он миновал свой дом и отправился к Сашиной школе, придерживая на плече ремень большой полупустой сумки, которая так и норовила соскользнуть. Виктор бросил бы ее, если бы был уверен, что там, куда он бежит, действительно есть кого спасать.
Улица была прямой: он видел свет в школьных окнах почти от дома и, кажется, мог различить темный силуэт ясеня на перекрестке. Возле него было спокойно и тихо: не стояла машина скорой, не бегали, суетясь, люди.
Он увидел отломленный сук, только когда подошел к магазину вплотную: его оттащили в сторону, к стене дома.
Виктор поразился, каким он оказался огромным. Сук изгибался, венчая каждый изгиб резким выступом — словно там, под корой, проступали позвонки. От него во все стороны торчали ветки потоньше, от них — еще, а потом шли самые тонкие, похожие на слипшиеся пряди волос, и на их концах жалобно трепыхались необлетевшие ясеневые сережки.
Острый скол ярко белел, отражая свет магазинной витрины и близкого фонаря. Он был ребристым, с грубыми волокнами, а по волокнам шли потеки крови.
Виктор растерянно оглянулся: в паре шагов от него на пожухлой осенней траве был островок смерзшегося снега. И он тоже был забрызган кровью.
— Жуткое дело, — сказал вдруг кто-то. — Я сама-то не видела, я на крики прибежала.
Виктор поднял глаза: на ступеньках магазина стояла продавщица. Он определил это по синему синтетическому фартуку с оборкой и белой дурацкой пилотке. Зимняя куртка была накинута ей на плечи, руки продавщица держала в карманах, но голову не втягивала и не поднимала воротник. Виктор сначала удивился, а потом заметил, что ветер совершенно стих, и с неба начинает лететь мягкий и легкий снег.
— Ну уж спасать было нечего, — продавщица развела руками, не вынимая их из карманов, и куртка приподнялась, будто темный ангел начал расправлять крылья. — Ох, как он страшно вошел — сук, я имею в виду. В самую шею, да под пальто — как на булавку накололи человека. И кожа содрана, и кровь, и голова вот так вот набок — брр…
Продавщица показала, как вывернулась голова, а потом зябко передернула плечами.
— На себе не показывают — тьфу-тьфу, — вдруг вспомнила она, а потом засуетилась и прибавила: — Снег летит. Красиво как. Только холодно. Пойду я?
— Идите, — сказал Виктор, и ощущение у него было такое, словно продавщица осталась бы, если бы он не разрешил идти.
Она скрылась в магазине, и скоро ее голова появилась в витрине, за пачками чая и банками кофе.
Виктор стоял и смотрел. И скоро у него возникло ощущение, что кто-то стоит у него за плечом и тоже молчит и смотрит.
Виктор медленно обернулся.
— Пришли полюбопытствовать? — спросил толстяк. — Что ж, вполне ожидаемо. Я вот тоже — не утерпел.
Глава девятая
ТОЛСТЯК
1
Саша была уверена, что Полина никому не станет жаловаться. Она оставалась несчастной и беззащитной, а Саша хотела помочь, как бы Полина к этому ни отнеслась.
Она вытянула полотно, натянула его на раму. Чуть тронула рукой — шелк был влажным, но не мокрым. Украдкой обернулась на Черепаховую Кошку. Та лежала, свернувшись в клубок, и передняя лапа, чуть выставленная вперед, слегка подергивалась, как бывает у кошек, когда они крепко засыпают. Делает вид, — решила Саша и, прикрывая спиной натянутый на раму шелк, взялась за работу.
